Элизабет не нашлась, что ответить. Китт глубоко вздохнула и продолжила:
– Думаешь, я прошу тебя остановиться потому, что надеюсь, что Генри снова станет аутистом? За какую ненормальную тварь ты меня принимаешь? Я не ревную, не злюсь. Хочу ли я, чтобы ТиДжей говорил и выглядел нормальным, как Генри? Ну конечно, я же человек. Но я за тебя рада. Просто…
Китт снова вздохнула, на этот раз сжав губы, как йоги, собираясь с силами, чтобы сказать то, что хотела. Она посмотрела на Элизабет.
– Послушай, без шуток. Я знаю, ты много работала, чтобы вытащить Генри на его уровень. Но ты так долго трудилась, что уже не можешь остановиться. Может быть… – Китт закусила губу.
– Что? Может быть, что?
– Ты здорово потрудилась, чтобы стереть черты аутизма, и теперь у тебя остался просто Генри, тот мальчик, которым он и должен был быть. И может быть, тебе не по душе этот мальчик? Он немного странный, любит рассказывать о камнях и все такое. Он никогда не сможет слиться с толпой. И мне кажется, ты пытаешься превратить его в ребенка, которого хочется тебе, из ребенка, который у тебя есть. Нет идеальных детей, ты не сможешь сделать его идеальным, пройдя еще курсы терапии. Они опасны, и ему они не нужны. Это как продолжать химиотерапию, когда рак отступил. Ради кого ты все это делаешь: ради него или ради самой себя?
Химия, когда рак отступил. Детектив вчера вечером упоминала это, рассказывая о жалобе на жестокое обращение. Элизабет посмотрела на Китт:
– Это была ты.
– Что? Что я?
– Ты позвонила в Службу защиты детей и обвинила меня в жестоком обращении.
– Что? Нет. Не понимаю, о чем ты говоришь, – сказала Китт, но Элизабет поняла по ее лицу, по тому, как мгновенно покраснела ее шея, как отрывисто звучали слова, как запрыгал взгляд, избегая лица Элизабет, что Китт обо всем знает. Предательство, смущение, смятение сдавили горло Элизабет, заставили пятна плясать перед глазами. Она не могла оставаться больше ни секунды. Она побежала в машину, хлопнула дверью и умчалась, оставляя позади вихри пыли.
Янг
Она не могла найти машину. Ее не было на парковочных местах для инвалидов перед зданием суда, не было и на улице. Пак ничего не сказал, только покачал головой, словно она была рассеянным ребенком, и он уже устал ворчать.
– Как можно забыть, где машина? Ты же всего пару часов назад припарковалась, – удивлялась Мэри.
Янг закусила губу и промолчала. В голове вертелись вопросы и обвинения, как шарики в лототроне, но сейчас, на улице, когда рядом дочь, не время для всех этих слов.
Она нашла машину далеко на платном парковочном месте. Янг помахала остальным, чтобы подходили, и заметила бумажку под дворником на стекле. Штраф? Она поняла, что не оплачивала парковку. Но она и не помнит, чтобы здесь парковалась. Янг прошла мимо зловонного ряда мусорных баков, загородила Паку зонтиком обзор и взяла бумажку: 35$.
С тех пор, как она нашла списки квартир в Сеуле: пока ехала обратно в Пайнбург, заходила в зал, сидела и слушала показания детектива Хейтс, прошли три часа, и все это время она чувствовала себя как во сне. Не в хорошем сне, где случается много всяких чудесных мелочей, но и не в кошмаре, а в таком сне, который не отличишь от реальности, но где все перекосилось ровно настолько, чтобы потерять ориентацию. «Как здорово, что вы возвращаетесь», – было написано в записке от риэлтора. Переезд в другую страну, и ни слова жене. Или он планировал бросить ее? Может, ради другой женщины? Или права адвокат Элизабет, и он продумывал мгновенный побег? Что лучше, когда твой муж изменник или убийца?
Она должна поговорить с Паком. Ей необходимо с ним поговорить, чтобы перестать прокручивать один сценарий за другим. Во время перерыва в заседании он извинился за то, что не сообщил ей об увольнении. Он говорил, что не хотел рассказывать, что выкладывается на двух работах, не хотел тревожить ее, но все же ему следовало рассказать. Искренность Пака напомнила ей, что он наломал дров, но все же остался неплохим человеком. Она должна показать ему то, что нашла: просто, не осуждая, не обвиняя, и дождаться объяснений.
Ю-бо, – следует сказать ей, используя корейское слово «супруг», как и подобает хорошей жене, – зачем ты спрятал сигареты в сарае?
Ю-бо, что ты делал в «Центре праздника» в день взрыва?
Ю-бо, чем ты занимался, когда оставил меня в ангаре одну?
Чем больше она размышляла, тем больше осознавала, что сама виновата в незнании ответов на эти вопросы. Она до сих пор так и не получила четкого ответа даже на последний, самый важный из всех. О том, что именно он делал перед взрывом. Она слишком много размышляла и решала, как подойти к этому вопросу, как выяснить у Пака, что именно он делал на самом деле, какие действия включало его «присмотреть за демонстрантами».
Янг запихнула штраф за парковку поглубже в сумочку и застегнула ее. Она помогла Паку забраться в машину, убрала кресло и завела мотор, чтобы ехать домой, где уже вечером она наконец-то задаст вопрос, который из страха и по глупости не задала за прошедший год.
К восьми вечера Янг и Пак наконец остались наедине. Обычно Мэри ходила погулять по лесу после обеда, но лил дождь, так что Янг дала Мэри тридцать долларов и сказала, что сегодня ей последний день семнадцать лет и пусть возьмет машину и поедет погулять с друзьями. Сумма, которую она ей дала, означала, что следующий месяц придется еще сильнее на всем экономить, но возможность больше не ждать того стоила. К тому же восемнадцатилетие – это важный рубеж. Они не могли позволить себе сходить в ресторан или купить подарок, но хоть что-то.
Когда она зашла в комнату с пакетом из сарая, Пак сидел за столом и читал газету, которую взял в суде. Он поднял глаза и отметил, что Янг промокла. Видимо, дождь все еще идет… Она и сама его не замечала, не чувствовала, как капли падают, впитываются в кожу, когда ходила в сарай и потом проверяла пакет, чтобы убедиться, что списки квартир все еще на месте, что они не привиделись ей в приступе тошноты. Было странно, что она не заметила сама, но теперь, когда Пак сказал о дожде, она поняла, что ее донельзя раздражает промокшая насквозь одежда. Пакет с уликами у ног, обвинения комом застряли в горле, а она может думать только о мокром, грубом нейлоне блузки, прилипшем к коже, отчего так хотелось чесаться.
– Ты хочешь что-то мне показать, – Пак отложил газету.
Янг на мгновение замешкалась, размышляя, как он догадался, что она что-то нашла, но тут увидела собственную сумочку нараспашку и выглядывавший из нее штраф за парковку.
Она уставилась на мужа, который смотрел на нее как родитель на нашкодившего ребенка. По шее поползла горячая волна, злость росла, в его лице не читалось ни намека на извинения за то, что он рылся в ее вещах. Янг подошла к столу и схватила сумку.
– Ты копался в моей сумке?
– Я видел, как ты прятала ее в машине. Тридцать пять долларов – это большая сумма. Как ты могла сделать такую глупость? – Пак говорил вежливо, но недобро. У него был голос родителя, наставляющего и ругающего детей, где напускная мягкость прикрывает гнев.
