Наверное, она могла бы это сделать, признаться Мэтту, если бы его собственное признание относительно Мэри оказалось столь грязным, как она ожидала. Но его рассказ оказался таким безобидным, лишенным дурных помыслов, что она почувствовала себя дурой за то, как отреагировала в день взрыва (подразумеваем, что он в любом случае произойдет), что она не смогла.
И вот теперь она направляется в кабинет к прокурору по делу об убийстве, чтобы записать образец своего голоса. Этого она не боялась. Нет ни малейшего шанса, что сотрудник фирмы вспомнит голос из двухминутного разговора год назад. Но детектор лжи (Эйб бросил мимоходом: «Если образец голоса ничего не даст, есть еще полиграф»)… Каково это будет, сидеть за односторонним зеркалом, привязанной к аппарату, отвечая на один вопрос за другим, зная, что ее тело: легкие, сердце, кровь, – предают ее?
Она должна его победить. Иного выхода нет. Вот статья о том, как пройти тест на полиграфе, надавливая ногой на канцелярскую кнопку, спрятанную в ботинке, во время ответа на первые «контрольные» вопросы. Теория основана на том, что боль запускает те же физиологические процессы, что и ложь, так что они не смогут потом отличить правдивые ответы от лжи. Звучит осмысленно. Может сработать.
Жанин закрыла браузер. Открыла настройки, очистила историю поиска, вышла из аккаунта и выключила компьютер. Она на цыпочках прошла в свою комнату, стараясь не разбудить Мэтта, и принялась искать в шкафу кнопки.
Мэтт
Мэри была одета так, как всегда одевалась в его снах: красный сарафан, в котором она была во время их последней встречи прошлым летом, на свое семнадцатилетие. Как и во всех его снах, Мэтт сказал, что она обворожительна, и поцеловал ее. Сначала осторожно, лишь коснулся губами ее сжатых губ, потом сильнее, посасывая ее нижнюю губу, втягивая в себя ее пухлость, сжимая между собственными губами. Он приспустил тонкие бретельки, коснулся ее груди, почувствовал, как обретают твердость податливые соски. В этот момент он во сне всегда понимает, что это только сон, что только во сне его пальцы могут что-то почувствовать.
В реальности же он притворялся, что не обратил на платье внимания. В среду перед взрывом он пошел к ручью в обычное время (20:15), она сидела на бревне с зажженной сигаретой в одной руке и пластиковым стаканчиком в другой, ссутулившись, как старуха после долгого, тяжелого дня. Ее одиночество было заразно, ему захотелось ее обнять, заменить отчаяние чем-нибудь, чем угодно. Но вместо этого он сел и сказал: «Привет», вкладывая в голос легкость, которой на самом деле не ощущал.
– Присоединяйся, – сказала она, протягивая ему еще один стаканчик с прозрачной жидкостью.
– Что это? – спросил он, но не успел договорить, как почувствовал запах и рассмеялся. – Персиковый шнапс? Да ты шутишь. Я лет десять такого не пил, – этот напиток любила его подружка в университете. Он вернул стаканчик. – Я не могу это принять. Тебе еще пять лет до возраста, когда разрешено пить.
– На самом деле, четыре. У меня сегодня день рождения, – она подтолкнула к нему стаканчик.
– Вау. Что же ты не празднуешь с друзьями? – спросил он, не зная наверняка, что уместно сказать.
– Я приглашала пару человек с курсов, но они заняты, – ответила она и, наверное, заметила жалость у него во взгляде, потому что пожала плечами и продолжила с наигранным весельем: – да ладно, я здесь, ты тоже. Давай, выпей со мной. Один раз. Не могу же я пить в одиночестве в свой день рождения. Это дурная примета, что-то такое.
Глупость. Но ее взгляд, то, как губы растянулись в широкую улыбку, обнажив оба ряда зубов, а глаза были припухшими и блестели, словно она плакала, напомнили ему о детском пазле, где нужно соединить две половинки лица, и ребенок соединяет грустный лоб с веселым ртом. Он посмотрел на ее натянутую улыбку, смесь надежды и мольбы в приподнятых бровях, и взял стаканчик.
– С днем рождения! – сказал он и залпом выпил.
Они просидели так час, второй, пили и болтали, болтали и снова пили. Мэри рассказала, что хотя она теперь все время говорит по-английски, сны ей до сих пор снятся на корейском. Мэтт поведал, что этот ручей напоминает ему о собаке, которая у него была в детстве, он похоронил ее у точно такого же ручья. Они немного поспорили, какого цвета небо: красно-оранжевое (Мэри) или красно-фиолетовое (Мэтт), и что лучше. Мэри рассказала, как всегда ненавидела толпы в Сеуле: переполненные улицы, автобусы, школы, и как теперь ей их не хватало. Заверила, что жизнь здесь не дает ей чувства умиротворенности, а только одиночества и иногда потерянности. Она вспомнила, как боялась идти здесь в школу, как пыталась поздороваться с ребятами своего возраста в городе, и ни один не ответил, только смотрели на нее с таким видом: «Вали туда, откуда приехала». А потом она подслушала, как дело ее семьи обозвали «китайской вудовщиной». Мэтт поделился, как Жанин отказывается даже думать об усыновлении, как он подстраивает свой график выходных, чтобы не совпасть с Жанин, чтобы не оставаться с ней в доме наедине.
Около десяти вечера, когда последние всполохи заката угасли и темнота наконец окутала их, Мэри встала, сказала, что у нее кружится голова и ей нужна вода. Он тоже поднялся, сказал, что ему уже пора ехать, и тут она споткнулась о камень и упала, задев его. Он попытался поддержать ее, но тоже споткнулся, и они оба упали на землю, смеясь, она сверху.
Они попробовали подняться, но от опьянения запутались, ее бедра вжались ему в пах, у него встал. Он старался удержаться, напоминал себе, что ему тридцать три, а ей семнадцать, это наверняка тяжкое преступление. Только вот он не ощущал себя на тридцать. Это не было обычное «Я не ощущаю своего возраста», он чувствовал себя как подросток-волонтер из больницы, удивляющийся обращению «сэр». Наверное, дело было в персиковом шнапсе. Не столько в самом алкоголе (хотя он тоже сыграл свою роль), сколько в том, как он обжигал горло и горячо растекался внутри, оставляя сладкий липкий привкус во рту и необычные ощущения в носу. Словно машина времени мгновенно перенесла его в те дни, когда он напивался с девчонкой, часами целовался, а потом дрочил. И вот теперь он сидит здесь, напившись этой дряни, наболтавшись о всякой ерунде, как он не болтал с окончания университета, и чувствует себя молодым. Да и Мэри в этом невообразимо соблазнительном, обманчивом платье не выглядела невинной девушкой.
Он ее поцеловал. А может, это она его поцеловала? Голова у него затуманилась, думать не получалось. Потом он подвергнет доскональному анализу каждое мгновение воспоминаний об этом моменте в поисках признаков, что она не наслаждалась так, как ему казалось. Она ерзала, пытаясь оттолкнуться? Она бормотала «нет», хотя бы тихо? Он пытался задавать себе разные вопросы, но, казалось, забыл все, кроме ее тела, касавшегося его, а ее реакция, ее звуки и движения не имели никакого значения. Он закрыл глаза, сосредоточился на ощущении поцелуя, а также свежести ее губ, языка и зубов, усилившей иллюзию возвращения в юность. Он мечтал, чтобы этот момент, эти простые физические ощущения не заканчивались, поэтому он обнял ее, положил одну руку ей на макушку, чтобы удерживать ее рот у своего, а другую – ей на бедра, прижимал ее таз к своему, как трутся друг о друга подростки. Он ощутил глубокий прилив все нарастающего давления в мошонке. Ему нужна разрядка. Прямо сейчас. С закрытыми глазами он расстегнул штаны, взял ее руку и засунул себе в трусы. Он накрыл ее пальцы своей рукой, положил ее пальцы себе на пенис и, крепко удерживая их, показал им ритм движений вверх и вниз. Знакомые ощущения от мастурбации сочетались с новой гладкостью ее губ и ладоней, которые погружали его в лихорадочное забытье.
