Янг поднялась. Записка на подушке Пака гласила: «Я вышел подышать свежим воздухом. Вернусь к 8:30». Она взглянула на часы. 8:04. Слишком рано, чтобы начинать расследование рассказа Пака: навестить их соседа мистера Спинума, позвонить риелтору, который прислал список квартир в Сеуле, поискать переписку Пака с братом с библиотечного компьютера. Но одно сделать сейчас она все же могла – спросить Мэри, чем именно она занималась с Паком вечером перед взрывом, минуту за минутой.
Янг дважды топнула ногой перед занавешенным углом Мэри, изображая стук в дверь, и сказала по-корейски: «Мэри, просыпайся». Трудно было предугадать, что сильнее рассердит Мэри – если она будет говорить по-английски («Да никто не понимает, что ты говоришь!») или по-корейски («Неудивительно, что у тебя такой плохой английский, надо больше практиковаться!»), Но сейчас Янг совсем не хотела, чтобы иностранный язык помешал их беседе. Переход с английского на корейский удваивал ее IQ, усиливал ее красноречие и контроль, а они были ей нужны, чтобы докопаться до малейших подробностей. «Просыпайся», – сказала она громче, снова топая. Ничего.
Вдруг она вспомнила: сегодня день рождения Мэри. В Корее они всегда очень суетились в ее дни рождения, украшали ночью комнату плакатами и растяжками, чтобы удивить ее, когда она проснется. В Америке Янг перестала так делать: из-за работы в магазине у нее не оставалось времени ни на что сверх основных потребностей, но Мэри все равно могла ожидать чего-то необычного в этот переломный момент, в день своего восемнадцатилетия.
– С днем рождения, – произнесла Янг. – Я очень хочу видеть мою восемнадцатилетнюю дочь. Можно я войду?
Никакого ответа. Ни шуршания простыней, ни храпа, ни глубоких вздохов во сне.
– Мэри? – позвала Янг и отдернула шторку.
Мэри там не было. Ее матрас был свернут в углу, как и прошлым вечером, подушки и одеяла не было. Мэри здесь не спала. Но она же вернулась домой вчера вечером. Около полуночи в окно ворвался свет фар, а потом скрипнула входная дверь. Могла ли она снова уйти так, что Янг не заметила?
Она выбежала. Машина на месте, но Мэри в ней не было. Она побежала к сараю. Пусто. Вокруг не было ни клочка сухой земли, на котором можно было бы переночевать, нигде, куда можно дойти пешком.
Тут воображение нарисовало ей картинку. Ее дочь лежит на спине в темной металлической трубе.
Она точно знала, где ночевала Мэри.
Янг не сразу вошла. Она постояла около угла ангара и хотела было позвать Мэри, но уловила странный запах, напоминавший о горелой плоти и опаленных волосах. Она убедила себя, что этого не может быть, прошел уже год с пожара, и вошла, опустив глаза, чтобы не видеть последствия огня, но это было невозможно. Половины стен не было, грязные лужи после урагана покрывали остатки пола. Лучи света проникали через дыру в крыше, освещая камеру как витрину в музее. Ее толстые стальные стены остались неповрежденными, но синяя краска облупилась, а стеклянные иллюминаторы разбились вдребезги.
Мэри спала здесь почти все прошлое лето. Сначала они все спали в хижине, но Мэри жаловалась без остановки: слишком рано выключают свет, слишком рано будят по утрам, Пак храпит и так далее. Когда Янг отметила, что это только временно, и к тому же в Корее они все традиционно спали в одной комнате, Мэри ответила (по-английски):
– Ну да, когда мы на самом деле были семьей. К тому же, если тебе так нужны корейские традиции, почему бы нам просто не вернуться? Чем вот это все лучше, чем то, что у нас было? – спросила Мэри, обводя руками хижину.
Янг хотела ответить, что понимает, как тяжело не иметь собственного угла, признаться, как тяжело им с Паком не иметь никакого личного пространства, чтобы хотя бы поругаться, не говоря уже об исполнении супружеского долга. Но Мэри так фыркнула и закатила глаза – не прячась, дерзко, словно Янг не заслуживала ни малейшего уважения и Мэри не было нужды притворяться и скрывать свое презрение. Это пробудило в Янг отравляющую ярость, и она внезапно для себя принялась кричать, что лучше бы Мэри не появилась на свет, и прочие материнские клише, которые она клялась себе никогда не говорить. Например, что у некоторых детей нет ни еды, ни крова, и как она не понимает, какая она неблагодарная эгоистка. (В этом главная способность дочерей-подростков: они заставляют тебя говорить и думать вещи, о которых ты скоро начинаешь сожалеть.)
На следующий день Мэри вела себя, как обычно во время их ссор: сахарно с Паком, едко с Янг. Янг не обращала внимания, но Пак (не подозревающий о дочерних манипуляциях) таял от проявлений любви Мэри. Янг восхитилась, как мастерски Мэри ввернула, аккуратно, между делом, робким извиняющимся тоном, что она плохо спала, тем самым внушив ему уверенность, будто ее предложение, что она могла бы спать в камере, – это его идея. И Мэри стала спать там каждую ночь до взрыва.
В ту ночь, когда Мэри вернулась из больницы, она пошла спать в свой уголок в доме. Но когда Янг проснулась, ее не было. Она искала везде, кроме ангара; ей в голову не приходило, что Мэри перелезет через желтые ленты ограждения, что она сможет подойти близко, тем более зайти внутрь, в металлическую трубу, где люди горели заживо. Но проходя мимо обуглившегося отверстия в стене ангара, Янг заметила отблески света у камеры. Она открыла люк и обнаружила внутри Мэри, лежащую на спине. Ни подушки, ни матраса, ни одеяла. Ее единственный ребенок лежал неподвижно, закрыв глаза и вытянув руки по бокам. Янг вспомнила тела в гробах. Печи крематория. Она закричала.
После они никогда это не обсуждали. Мэри не объясняла, а Янг не спрашивала. Мэри вернулась в свой уголок и спала с тех пор там, вот и все.
До сегодняшнего дня. И вот она снова открывает люк. Ржавые петли заскрипели, острые лучи света ворвались внутрь. Пусто. Но Мэри здесь была. Внутри ее подушка и одеяло, и два длинных черных волоска, как раз, как у Мэри, поперек подушки. Поверх одеяла лежал коричневый пакет. Вчера вечером Пак положил пакет из сарая около двери, чтобы сегодня его выбросить. Неужели Мэри нашла его, когда вернулась домой?
Янг забралась внутрь и взяла пакет. Нагнувшись, чтобы заглянуть внутрь, она услышала шум. Шорох гравия, треск сухих веток на земле. Шаги. Быстрые, словно кто-то бежал к ангару. Крик. Голос Пака. «Ме-хе-я, остановись, я все объясню». Еще шаги, удар – Мэри упала? – потом всхлипы, совсем близко, прямо за дверью.
Янг знала, что надо выйти посмотреть, что там творится, но что-то в происходящем – Мэри убегает от Пака, явно расстроенная, Пак преследует, – остановило ее. Янг видела, что внутри пакета. Жестянка и бумаги. Она была права: Мэри нашла сигареты и списки квартир. Неужели Мэри принялась обвинять его так же, как и она?
Пощелкивание инвалидного кресла Пака приближалось. Янг закрыла люк, чтобы спрятаться, но по-прежнему видеть все через тонкую щель. Водя руками в темноте, она нащупала подушку Мэри. Та была насквозь мокрая.
Звуки кресла прекратились.
– Ме-хе-я, – позвал Пак по-корейски, голос его раздавался близко, у самых стен ангара. – Я передать не могу, как мне жаль.
