– А если ее признают виновной? Ее же могут казнить.
– Если до этого дойдет, я признаюсь. Я дождусь, пока мы получим деньги от страховой. Потом, как только вы с мамой уедете в безопасное место, я пойду к Эйбу. Я не позволю ей отправиться в тюрьму за то, чего она не совершала. Этого я бы не допустил, – он сглотнул. – Я много напортачил, но никогда, ни разу не собирался намеренно причинить кому-то боль. Не забывай этого.
– Но она уже страдает, – сказала Мэри. Ее судят за убийство сына. Ей должно быть сейчас так больно, что мне невыносимо…
– Послушай, – сказал Пак. – Мне очень плохо от того, что произошло. Я бы все отдал, чтобы это изменить. Но не думаю, что Элизабет чувствует то же самое. Она не устраивала поджог, но мне кажется, она желала Генри смерти и теперь рада, что все так случилось.
– Как ты можешь такое говорить? Знаю, говорят, она причиняла ему боль, но обвинять ее в том, что она желала ему смерти…
– Я собственными ушами слышал по внутренней связи, когда она думала, что связь выключена, – сказал Пак.
– Что ты слышал?
– Она говорила Терезе, что желает Генри смерти, что часто воображает себе, что он умрет.
– Что? Когда? И ты молчал? В показаниях ты этого даже не упомянул.
– Эйб сказал, что не стоит. Он спросит об этом Терезу, но хочет, чтобы вопрос стал сюрпризом, чтобы вытащить всю правду.
Не потому ли Янг ничего об этом раньше не слышала, что она дружила с Терезой, и Эйб опасался, что она проговорится? Если ли хоть кто-то, кто бы ей не лгал?
– Главное, что Элизабет желала Генри смерти. Она жестоко с ним обращалась. За это ее все равно бы осудили, а так она уже на скамье подсудимых. Лишняя неделя суда немногое изменит. Не забывай, если ее признают виновной, я все расскажу. Обещаю.
Неужели это правда? Или он говорит все это только для того, чтобы Мэри молчала, а если Элизабет признают виновной, он придумает еще какую-нибудь отговорку и даст ей умереть?
– А теперь, пока мы не вошли, ты должна мне пообещать, что будешь делать все так, как я скажу. Никому ни слова, в том числе матери. Понятно?
При таком упоминании о себе, у Янг сердце заколотилось в груди, быстро и сильно.
– Ме-хе-я, отвечай. Ты поняла? – повторил Пак.
– Нет. Надо рассказать Ум-ме, – сказала Мэри по-английски, но назвав ее корейским «Ум-ма». Как давно Мэри в последний раз называла ее Ум-ма, а ведь только так и звала ее до того, как спряталась в кольчугу обиды. – Ты говоришь, она начинает что-то подозревать. А если она спросит про ту ночь? Что мне отвечать?
– То же, что ты все время говоришь, что ничего толком не помнишь.
– Ей надо рассказать, – голос у нее дрожал от неуверенности, стал высоким, как у маленькой девочки.
– Нет, – отрезал Пак с такой силой, что у Янг в ушах зазвенело, но потом он остановился и сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. – Ради меня, Ме-хе-я, сделай это ради меня, – слова отдавали вымученным терпением. – Это мое решение и моя ответственность. Если бы твоя мать знала… – он вздохнул.
Молчание. Она догадалась, что Мэри кивнула, она знала, что он бы не оставил ее в покое, пока Мэри бы не повиновалась. Минуту спустя она услышала шаги и звук колес инвалидного кресла. Сначала все ближе, потом мимо и по направлению к дому. Она подумала было дождаться здесь, пока они не зайдут, и сбежать. Или войти следом и делать вид, что ничего не слышала, посмотреть, что они будут делать. И то, и то – признак трусости, но она так устала. Как легко было бы остаться здесь, запереться от всего мира, пролежать погребенной в этой камере, пока все не перестанет вертеться, не пройдет и не превратится в ничто.
Нет. Она не могла бездействовать, не могла позволить Паку оттолкнуть ее в сторону, умалять ее роль в жизни семьи еще сильнее, чем сейчас. Она с силой толкнула люк. Тот со скрипом распахнулся, резкий звук врезался в уши, ей захотелось кричать. Она попыталась встать. Голова ткнулась в железный потолок, глухой стук прокатился по черепу, как удар гонга.
Медленные, осторожные шаги, кто-то зашел в ангар. Пак сказал, что это ерунда, может, животное, но Мэри спросила:
– Мама, это ты?
Ее голос был пронизан страхом и чем-то еще. Возможно, надеждой.
Янг медленно поднялась. Она выползла и встала. Она протянула Мэри руки, приглашая присоединиться, вместе оплакивать эту потерю, которая принадлежала только им. У Мэри слезы ручьями текли по щекам, она посмотрела на Янг, но не подошла. Вместо этого она посмотрела на Пака, словно спрашивала разрешения. Он протянул руку, и она чуть замешкалась, прежде чем отойти еще дальше от нее, к Паку.
Это напомнило ей, как Мэри, еще младенцем, когда только училась ползать, выбирая между Янг и Паком, если оба протягивали руки и звали ее, всегда выбирала Пака. Янг тогда смеялась и хлопала в ладоши, делая вид, что ей не обидно. Убеждала себя, как здорово, что у него такие тесные отношения с их ребенком, такое не часто встречается у мужчин. И вообще, Ме-хе так много времени – целый день! – проводит с ней, потому и предпочитает родителя, которого почти не видит. У них всегда был некоторый перекос. И даже сейчас они трое стояли по углам треугольника, но Янг далеко от остальных. Возможно, все семьи с единственным ребенком такие, везде нет равенства в близости, и во всех группах из трех человек господствует зависть. В конце концов, равносторонние треугольники с по-настоящему равными сторонами существовали только в теории, а не в реальности. Она думала, что баланс изменится, когда они вдвоем окажутся на другом континенте, вдали от Пака, но, как ни иронично, он тогда видел Мэри даже чаще, чем она. Они дважды в неделю созванивались по Скайпу, а у Янг в магазине не было интернета, поэтому она не могла звонить. Баланс все время перекашивался в сторону линии Пак-Мэри. Так было раньше, так осталось и теперь.
Янг посмотрела на них. Мужчина в инвалидном кресле, совершивший ужасное деяние и скрывавший его целый год, посвятил в свои тайны их дочь, а не ее. Рядом с ним девочка со шрамом, которая уже успела простить отца за преступление, оставившее ей этот шрам. Девочка, которая всегда выбирала отца и даже сейчас встала на его сторону, всего через несколько минут после поразительных открытий, которые должны были бы вернуть ее к Янг. Ее муж и дочь. Солнце и луна, кость и плоть, те, без кого не было бы всей ее жизни, но все время такие далекие и незнакомые. Она почувствовала укол глубоко в груди, словно каждая клеточка сердца задыхалась и медленно умирала.
Пак посмотрел на нее. Она ожидала покаяния, ждала, что его голова поникнет, как увядающий подсолнух, что он не сможет посмотреть ей в глаза, что он признается в содеянном и будет молить о прощении. Но вместо этого он сказал:
– Ю-бо, я и не знал, что ты здесь. Что ты тут делала?
В его тоне не было ни обвинения, ни беспокойства, только притворная обыденность, словно он проверял ее, выяснял, можно ли и дальше лгать. Взглянув на него, на его фальшивую улыбку, казавшуюся такой искренней, она, спотыкаясь, попятилась, и вдруг словно пол стал уходить у нее из-под ног, и она стала падать в пустоту. Ей надо было выбраться отсюда, из этих развалин, наполненных смертью и ложью. Она шаталась, обгоревший пол под ногами казался неровным, ей приходилось махать руками, чтобы удержать равновесие, словно в самолете в зоне турбулентности. Она прошла мимо Пака и Мэри и вытерла слезы.
