Хейтс уставилась на Шеннон, та смотрела в ответ, борьба взглядов продолжалась не одну секунду, переросла из неловкой в откровенно болезненную, наконец Хейтс произнесла:
– Верно.
– Спасибо, – сказала Шеннон, нарочито медленно подошла к табличке и жирно перечеркнула последнюю строку «медицинское насилие».
Мэтт посмотрел на Элизабет. Та не изменилась в лице, оно все еще ничего не выражало, как и вчера, когда детектив Хейтс описывала ее как насильника-садиста, совершающего жестокие эксперименты над ребенком, просто чтобы поиздеваться. Только теперь причина была не в бессердечии, а в оцепенении. Ее сознание затуманилось горем. И ему пришло в голову то, что он знал с самого утра, когда только проснулся: он должен рассказать Эйбу и, возможно, Шеннон. Наверное, не все, но хотя бы про Мэри и звонок в страховую, про записку на бумаге из «Эйч-Март». С сигаретами можно подождать, как все будет развиваться. Только тогда надо найти Мэри и предупредить ее. Дать ей шанс первой пойти к Эйбу и сознаться.
Он дотронулся до плеча Жанин:
– Мне надо уйти, – одними губами произнес он и показал на пейджер, словно его вызывают с работы.
– Хорошо, я потом перескажу, – прошептала она.
Он встал и вышел из зала суда. Уходя, он увидел, как Шеннон показывает рукой на уже перечеркнутую таблицу.
– Детектив, – сказала она. – Мне хотелось бы прояснить кое-что, что мы уже обсуждали ранее, – Шеннон что-то подписала и спросила: – вы же это написали во время совещания с коллегами?
Мэтт остановился у двери и посмотрел. Но только после того, как Хейтс ответила: «Да, именно это», Шеннон отошла, открывая Мэтту обзор. Наверху, над вычеркнутым списком из видов насилия Шеннон крупными буквами написала и обвела в кружочек: «НЕТ НАСИЛИЯ – НЕТ МОТИВА».
Элизабет
Она заметила их во время перерыва, вне зала суда. Приличная компания – женщин двадцать-тридцать – из их группы поддержки матерей детей-аутистов. В последний раз она видела их на похоронах Генри. Тогда она еще была пережившей трагедию матерью, заслужившей их соболезнования и заставлявшей их испытывать печаль, а еще, может быть, вину (в сочетании с тайным превосходством – их-то дети остались живы.) Это было до ареста и того, как она стала появляться в новостях, они тогда еще не прекратили визиты с кастрюльками еды. Она надеялась, что кто-нибудь придет на суд, но всю неделю никого не было.
И вот они пришли. Почему именно сегодня? Неужели последние новости так взвинтили их любопытство, что каждая согласилась оплачивать няню для ребенка с особыми потребностями на весь день? Или у них сегодня ежемесячная встреча – сегодня и правда четверг, – и они решили сделать вылазку? Или… возможно ли это? Могло ли случиться так, что они услышали, что ее лечение Генри, то же самое лечение, которое многие их них проводят своим детям, трактуется как «медицинское насилие», и пришли выразить поддержку?
Женщины стояли плотной группой, болтая и все время перемещаясь, как пчелы около улья. Она пошла к залу суда, приблизилась к ним. Одна женщина, говорившая по телефону, – это Элэйн, она первая, даже до Элизабет, опробовала так называемое лечение отбеливателем, – подняла глаза и заметила ее. Брови Элэйн взметнулись вверх, губы растянулись в улыбке, словно она была рада ее видеть. Элизабет улыбнулась в ответ и помахала знакомым, сердце у нее дрожало и выпрыгивало из груди, все тело переполняла надежда.
Улыбка сошла с лица Элэйн, она повернулась к остальным и что-то прошептала. И вот уже все женщины смотрели на нее как на разлагающееся тело – не в силах сдержать любопытство, но с отвращением. Они бросали на нее быстрые взгляды и мгновенно отводили глаза, их лица были искажены, словно они унюхали что-то мерзкое. Элизабет поняла, что приподнятые брови и улыбка Элэйн были вызваны удивлением и смущением. Женщины быстро сгрудились, повернувшись к ней спиной и образовав такой тесный кружок, что казалось, он сейчас схлопнется.
Шеннон беззвучно произнесла: «Пойдем, пора». Элизабет кивнула и отошла, ноги казались одновременно пустыми и тяжелыми, она еле шла. Много лет эта компания была единственным местом, где она чувствовала себя матерью. Это был такой значимый для нее мир, не тот, где ее вежливо избегали и жалели как (шепотом, всегда шепотом) «бедную маму того ребенка с – пауза – аутизмом. Это, знаешь, тот, который может раскачиваться весь день напролет». Наоборот, среди них она впервые в жизни почувствовала что-то, похожее на власть. Не то чтобы она раньше ничего не добивалась: она с отличием окончила школу, ее хвалили на работе, но это был успех рабочей пчелы, мелочи, которые замечают только родители. А в мире мам детей с аутизмом Элизабет была настоящей звездой, блестящим работником, лидером, потому что ею все мечтали стать: матерью выздоровевшего ребенка, ребенка, который в начале не говорил, не общался, ничего из себя не представлял, но спустя годы терапий стал развиваться как большинство. Генри был образцом, эссенцией надежды, что однажды их собственные дети смогут испытать эти метаморфозы.
Такие масштабы зависти и уважения отравляют, а с непривычки еще и смущают, и она пыталась занизить собственную роль в прогрессе Генри. «Насколько я знаю, – говорила она остальным, – Генри стало лучше не от лечения, это просто совпадение. Контрольной группы нет, так что наверняка мы никогда не узнаем». (Не то чтобы она действительно в это верила, но она считала разумными рассуждения о том, что совпадение по времени не равняется причине, а значит, эти неверующие с меньшей вероятностью заклеймят ее как одну из антипрививочников.)
Несмотря на предостережения Элизабет, почти все в группе примкнули к биомедицинскому методу и бросились записывать своих детей на те же самые процедуры. «Протокол Элизабет», – говорили они, несмотря на ее возражения, что она просто следовала рекомендациям других, внося поправки, исходя из результатов анализов Генри. Когда многие другие дети тоже стали поправляться (хотя и не так быстро и заметно, как Генри), она стала настоящей королевой пчел, специалистом, к которому все обращались. Каждая из женщин, стоящих сейчас рядом с залом суда, писала ей письма, просила совета, или выклевывала ей мозги за кофе, умоляя помочь с расшифровкой лабораторных анализов, или отправляла ей маффины и подарочные карты в знак благодарности.
И вот они, женщины, некогда единые в своем восхищении к ней, повернулись к ней спиной, еще теснее сплотились в своем презрении. И вот она, некогда почти божество, уходит изгнанницей. Реакция группы была словно предзнаменованием: всего несколько дней отделяли ее от приглашения на казнь.
Сидя в суде, Элизабет посмотрела на табличку на подставке, на это уродливое слово «насилие».
Жестокое обращение с ребенком. Неужели так называется то, что она делала? После того первого щипка в подвале у соседки, она пообещала себе никогда больше так не делать, она была приверженцем позитивного родительства, не верила ни в угрозы, ни в упреки, Но со временем раздражение нарастало. Прошли неделя, месяц терпения, игнорирования негативного поведения и похвалы позитивного, а потом, как приливная волна, нахлынул гнев. Он опрокинул ее, заставил ее отчаянно желать этого сладкого облегчения, которое наступало, если взять в руку мягкую кожу Генри и сжать изо всех сил, или накричать. Но она никогда не била, не шлепала, и уж точно не наносила травм, требующих медицинского наблюдения. Вроде жестоким обращением с ребенком называют то, что кончается кровотечениями и переломами, а вовсе не невидимые вещи, которые она делала, чтобы вызвать мгновенную боль, достаточную, чтобы прекратить нежелательное поведение Генри, когда это было нужно. Отличалось ли это от побоев?
