Он уже и забыл. Они должны были поехать туда сегодня после суда, начать протокол ЭКО.
Она встала и прошла в угол, встав там, как наказанный ребенок.
– Я думаю, нам не надо туда ехать.
Мэтт кивнул.
– Хочешь перенести запись? На завтра?
Она прислонилась к стене головой, словно слишком ослабла, чтобы стоять ровно.
– Нет. Я не знаю. Я просто… не думаю, что выдержу все это.
Он подошел к ней и обнял. Он был готов к тому, что она его оттолкнет, но этого не произошло, она прислонилась к нему, дала обнять себя покрепче. Так они постояли некоторое время, его сердце колотилось ей в спину, он почувствовал щекочущее чувство: грусть, умиротворение, облегчение разлились в груди, проникли в кожу. Им еще многое надо будет обсудить, и вместе, и с полицией, с Эйбом, может, с судьей. Впереди еще много вопросов, которые предстоит задать и на которые предстоит ответить, друг другу и самим себе. А клиники репродукции не будет, ни сегодня, ни на следующей неделе. Он это знал, мог сказать по тому, как в их объятиях ощущалось прощание. Но пока что он этим наслаждался: вместе, вдвоем, наедине, молча, ни о чем не думая, ничего не планируя. Пока они просто существуют.
Дверь позади открылась, послышали быстрые шаги. Жанин вздрогнула, словно успела задремать. Мэтт обернулся. Эйб схватил портфель и уже выбегал.
– Эйб? Что случилось? Что не так? – спросил Мэтт.
– Элизабет, – ответил Эйб. – Мы нигде не можем ее найти. Она сбежала.
Элизабет
Ее преследовала машина. Угловатый серебристый седан, неприметный, каким в ее воображении должны пользоваться полицейские под прикрытием. Он ехал за ней следом в Пайнбурге, и она убеждала себя расслабиться, просто кто-то уезжает из города после ланча, но когда она свернула на случайное шоссе, машина тоже повернула. Она держалась на расстоянии, так что Элизабет не могла разглядеть, кто внутри. Она пыталась притормаживать и ускоряться, снова притормаживать, но машина сохраняла одну и ту же дистанцию, как и положено полицейским. Впереди показалась полянка. Она свернула с дороги и остановилась. Если ее поймали, пусть так и будет, но продолжать так она не могла. От ее нервов давно ничего не осталось.
Машина замедлилась, но продолжила движение. Элизабет ожидала, что сейчас она остановится, окно опустится и за ним окажутся парни в темных очках со значками полиции, все в стиле «Людей в черном», но машина проехала мимо. Внутри сидела молодая парочка, он за рулем, она изучает карту. Они свернули на большом перекрестке под знаком, изображающим виноград.
Туристы. Конечно. Машина взята напрокат, они ездят по виноградникам Вирджинии. Она откинулась на сиденьи и сделала несколько глубоких медленных вдохов, чтобы сердце успокоилось и перестало биться в ребра, как это было с того самого момента, как ей пришло в голову угнать машину Шеннон. Чудо, что ей удалось продержаться уже так долго, избежать всех моментов, когда она могла провалиться по дороге. В комнате, пока она перекладывала ключи Шеннон в собственную сумочку, вошла Анна и ей пришлось быстро соврать, что ей нужны тампоны и Шеннон разрешила ей взять мелочь из ее кошелька. К счастью, Анна не стала настаивать на том, чтобы вместе идти в уборную, но оставались еще двое охранников у дверей здания суда, так что ей пришлось дождаться, когда придет большая толпа и они будут проверять у всех сумки. Найти машину Шеннон оказалось нетрудно, но был еще охранник у выезда. Она совсем забыла, что надо оплатить парковку – интересно, у нее есть наличные? А еще вдруг он опознает ее и вспомнит, что ей нельзя уезжать? Она надела солнечные очки и шляпу Шеннон, опустила козырек, отворачивалась, когда отдавала деньги. Впрочем, все равно отчетливо услышала «Извините, мэм, вы не…» и тут же уехала.
Сложнее всего было проехать через город. Она планировала ехать задворками, но заметила мамочек из аутистской группы, поэтому повернула в противоположную сторону, к загруженной Мэйн-стрит. Она надвинула шляпу на лоб и ехала на той идеальной скорости, когда она проносится мимо почти незаметно, но недостаточно быстро, чтобы привлечь внимание. Ей дважды пришлось останавливаться, чтобы пропускать пешеходов. Во второй раз она заметила, что какой-то мужчина с огромной сумкой – фотограф? – сощурился в ее направлении, словно пытаясь разглядеть лицо. Она уже хотела тронуться, но тут на переход выскочила мама с малышом и коляской, которая еще и останавливалась каждые полметра, чтобы поправить коляску, которую все время заносило. Когда мужчина уже пошел в ее направлении, переход наконец опустел, и она поехала, молясь, чтобы он никуда не сообщил.
И вот она здесь. За пределами Пайнбурга, ни единой машины вокруг. Она понятия не имела, где находится, но и другие тоже этого не знают. Она бросила взгляд на часы. 12:46. Прошло двадцать минут. Ее исчезновение наверняка уже заметили.
Она настроила навигатор Шеннон на Крик-трэйл, дорожку между трассой 66 и «Бухтой Чудес», по которой она ездила прошлым летом. Она не совсем по пути, но сейчас важно было выехать на знакомую дорогу. К тому же, там ее точно не станут искать. Даже если полиция догадается, что она поедет в «Бухту Чудес», они подумают, что она поедет прямой дорогой.
Крик-трэйл был извилистой деревенской дорогой всего в две полосы раскаленного асфальта с деревьями высотой по двадцать метров по обеим сторонам, такими густыми, что они формировали надежную защиту сверху. Древесный тоннель на американских горках, так называл эту дорожку Генри. Странно оказаться здесь. В последний раз она ехала по ней в день взрыва, ничем не отличавшийся от сегодняшнего: солнечный день после проливного дождя, солнечные лучи прорезают навес из листьев над головой, лужи грязи разбрызгиваются слезами по стеклам машины. В последний раз, когда она сворачивала на эту дорожку, Генри еще был жив. Это воспоминание – как Генри сидит у нее за спиной и болтает – заставило ее крепче схватиться за руль, так что костяшки пальцев побелели.
Ярко-желтый знак со стрелкой в форме буквы U показался на горизонте, предупреждая о крутом развороте впереди, который так нравился Генри. Утром в день взрыва она изнывала от жуткой головной боли (не смогла уснуть после визита сотрудников из Службы защиты детей накануне вечером), и ровно в этом месте она сказала, что ненавидит эту дорогу, что от ее извивов уже тошнит. Он рассмеялся и сказал: «Но это же весело! Как древесный тоннель на американских горках!» Его высокий смех пронзил ей виски, и ей захотелось ударить его. Она холодно сказала, что он совершенно бесчувственный, и ему надо учиться произносить «Мне жаль, что ты плохо себя чувствуешь. Я могу чем-то помочь?» Он сказал: «Мне жаль, мамочка. Чем помочь?», а она ответила: «Нет, не так. Мне жаль, что ты плохо себя чувствуешь. Я могу чем-то помочь? Повтори еще раз». И она заставила его повторять слово в слово раз двадцать подряд, начиная заново, если он ошибался, и с каждым повтором его голос все сильнее дрожал.
В ее словах не было ничего волшебного, по значению они ничем не отличались от того, как сказал он. Но ей хотелось его мучить, медленно, в знак мести за ее раздражение. Только зачем? В тот день она была уверена, что он до сих пор (после четырех лет социальной терапии!) не умеет читать социальные сигналы. А сейчас, вдали от него, вдали от того момента, она осознала, что с тем же успехом могла бы воспринять его смех за попытку поднять ей настроение, или игривость, с какой любой нормальный восьмилетка будет общаться со своей вспыльчивой мамой. И как она тогда не заметила, что его описание дороги как «древесного тоннеля на американских горках» было проявлением творческого начала? Возможно ли, что все черты, которые она воспринимала как остатки аутизма, были не более чем незрелостью, присущей детям, которую большинство мам считают то очаровательной, то раздражающей, в зависимости от настроения? Только вот Элизабет – из-за прошлого Генри, из-за того, что она всегда была такой уставшей, – злилась от всего, что он делал.
