– Я бы хотел, чтобы это было правдой, но я это сделал. Тебе придется с этим смириться. Я не знаю, как ты представляешь себе произошедшее, но у меня создается ощущение, что ты подозреваешь в чем-то Мэри. Ты же слышала мои признания ей сегодня утром, видела, как она была потрясена. Мы не знали, что ты рядом. Это не было отрепетировано.
– Нет, я не и думала, что вы все разыграли. Я верю, что ей ты говорил правду.
– Тогда ты знаешь, что я все сделал. Сигарета, спички, что там еще…
– Я думала об этом. Много думала, – сказала Янг. – Вспоминала, в чем ты признался, снова и снова. Как выбрал место, как собирал веточки, как сложил горку, положил спички, сверху сигарету – все подробности того, как ты подготовил костер. Кроме одного.
Он ничего не сказал, просто не мог. Не мог дышать.
– Самое главное ты забыл. Я все думала, почему же ты об этом не упомянул?
Он покачал головой.
– Не понимаю, о чем ты говоришь.
– О том, как ты, собственно, развел огонь.
– Ну конечно, я это сделал. Я зажег сигарету, – сказал он, но на него нахлынуло знакомое воспоминание. Как он запаниковал тем вечером после звонка демонстрантов, как они угрожали вернуться и продолжить начатое. Как он прочитал их листовку, и ему пришло в голову устроить все так, будто они пытались поджечь субмарину. Вспомнил трухлявый пень в лесу, на который он как-то наткнулся, бычки и спички, которые лежали внутри. Как он побежал туда, достал самый полный спичечный коробок и самую длинную сигарету из выброшенных. Как он сделал кучку. Зажег сигарету, дал ей минуту погореть. А потом прижал палец в перчатке к кончику и потушил.
Словно прочитав его мысли, Янг сказала:
– Ты зажег ее, но потом потушил. Ты хотел, чтобы полиция обнаружила все именно так: словно демонстранты пытались развести огонь при помощи сигареты, но она слишком быстро погасла, и у них ничего не вышло. Ты не разводил огонь. Даже не собирался.
Он ощутил, как страх – такой жаркий, что ему стало холодно – ниточками обвил его тело.
– Это бессмысленно. Зачем мне признаваться в том, чего я не делал?
– Чтобы что-то скрыть, – сказала она. – Чтобы отвлечь меня от того, что, ты боишься, я могу обнаружить, если продолжу выяснять.
Он вздохнул. Сглотнул.
– Я знаю правду, – сказала она. Так тихо, что он едва расслышал. – Имей совесть быть честным со мной. Не заставляй меня это говорить.
– Что ты знаешь? Что ты думаешь, что знаешь?
Янг моргнула и повернулась к Мэри. Тут она потеряла самообладание, ее лицо исказилось от боли. До того момента он не был уверен. Но увидев, как она смотрит на их дочь, нежно, со всей мировой грустью, он понял, что она действительно все узнала.
Он не успел ничего сделать, не успел попросить ее остановиться, промолчать, не произносить этих разрушительных слов, не превращать их в реальность. Янг протянула руку к лицу Мэри и вытерла ей слезы. Нежно, осторожно, словно гладила шелк.
– Я знаю, что ты это сделала, – сказала его жена их дочери. – Я знаю, что это ты зажгла огонь.
Мэри
В 20:07 двадцать шестого августа 2008, за восемнадцать минут до взрыва Мэри прислонилась к стволу плакучей ивы после того, как минуту бежала сквозь лес. После того, как Жанин швырнула в нее сигареты, спички и скомканную записку, а Мэри максимально спокойно ответила: «Я не понимаю, о чем вы», резко развернулась и ушла прочь. Шаг одной ногой, потом другой, сосредоточенно, ровно, борясь с желанием бежать и кричать, впиваясь ногтями в ладони и прижимая язык к зубам, все сильнее, пока не дошла до того последнего момента, когда в следующий кожа прорвется и пойдет кровь. Через пятьдесят шагов (она считала), она уже не могла этого выдерживать и побежала со всех ног. Мышцы икр буквально горели, слезы сильно затуманивали зрение, она даже почувствовала головокружение, затем ноги стали ватными, она прислонилась к дереву и зарыдала.
Жанин назвала ее шлюхой. Назойливой потаскушкой. «Можешь сколько угодно тупить глазки, накручивать волосы на пальчик и делать вид, что ты сама невинность, но будем честны, мы обе знаем, что ты творила», – сказала она. Сидя здесь, вдали от Жанин – образца для подражания с точки зрения ее отца, к которому она должна стремиться, в котором воплощено все, ради чего он хотел, чтобы она получила образование в Америке, – так легко было думать, что она могла, должна была ответить. Это Мэтт привез сигареты и научил ее курить. Мэтт первым начал писать записки и назначать встречи. И да, ей было тут одиноко, она рада была его компании, но совращать? Красть? Этого мужчину, который притворялся заботливым другом, прежде чем раскрыл свои истинные мотивы, который потом удерживал ее на земле и вталкивал свой язык ей в рот, когда она пыталась закричать, который лег сверху и засунул ее руку себе в трусы, сжав ее вокруг собственной плоти с такой силой, что было больно, используя ее как инструмент, чтобы качать, давить вверх и вниз?
Но она ничего не сказала. Просто стояла, выслушивая обвинения Жанин, позволяя им проникнуть под кожу, продырявить мозг, распространить щупальца и пустить корни. А теперь, даже хотя она твердила себе, что Жанин ошиблась, что виноват во всем Мэтт, а она – лишь жертва, голосок внутри шептал, что ей ведь нравилось его внимание. Разве она не замечала, как он иногда смотрит на нее, и не испытывала удовольствия от осознания, что она желанна, может даже более Жанин? А на свой день рождения она надела соблазнительное платье и пригласила его выпить с ней. И когда он начал ее целовать – нежно, романтично, как она и представляла себе свой первый поцелуй, она ведь ответила и на мгновение, перед наступлением ночной темноты, даже представила себе сказочный финал под вспышки «Я тебя люблю», взгляд глаза в глаза, и прочие отвратительные клише, о которых теперь она не могла даже думать.
Мэри подумала об унижении вечером в ее день рождения, которое убило эту трогательную надежду, но Мэтт еще неделю продолжал писать ей по несколько записок в день, преследовать ее на курсах, и надежда возродилась. Она согласилась встретиться, перед выходом тайком приложилась к отцовской бутылке рисовой водки для храбрости и отправилась к ручью. Была даже доля секунды, когда часть ее – крошечный кусочек ее перекормленного миром Диснея мозга – вообразила себе, как Мэтт стоит у ручья и мечтает признаться в любви, он не способен жить без нее, он объяснит свое поведение в день ее рождения, скажет, что это было сиюминутное помешательство, вызванное опьянением и страстью, которое никогда не повторится. И вот, когда в животе плескалась водка, а сердце колотилось от предвкушения, она увидела Жанин. Мгновенное потрясение, ужасающее осознание, что все это было подстроено лишь для того, чтобы его жена ее отругала! Когда она думала об этом теперь, прижимая лоб к коре ивы, в попытках помешать боли распространиться от глазниц, стыд пронзал ее насквозь, наполняя и угрожая взорвать изнутри каждый орган. И она мечтала исчезнуть, убежать и никогда больше не видеть ни Мэтта, ни Жанин.
