– Смотри на меня, – сказала она, – Ты пыталась все забыть, как маленький ребенок стирает страшилище из ночного кошмара. Но сейчас спрятаться не выйдет.
Янг перевела взгляд на Пака.
– Думаешь, если мы будем молчать, хуже никому не будет? Посмотри на нашу дочь. Ее это убивает. Ей надо посмотреть содеянному в лицо, а не убегать. Думаешь, если она сейчас отделается, она сможет жить спокойно? Или мы с тобой сможем? Это навсегда останется с ней и будет уничтожать ее.
– Ю-бо, пожалуйста, – Пак подъехал к ней и взял за руки. – Это наша дочь. Ее жизнь только начинается. Мы не можем допустить, чтобы она отправилась в тюрьму и ее жизнь была разрушена. Если молчание мучит нас, значит, так нужно. Это часть нашего родительского долга, долга, который мы приняли на себя, когда привнесли жизнь в этот мир, чтобы защищать нашего ребенка, пожертвовать всем, что потребуется. Мы не можем сдать полиции собственного ребенка. Я лучше скажу, что все сделал я. Я готов на эту жертву.
– Ты не думаешь, что я бы сотню раз отдала собственную жизнь, чтобы спасти ее? – спросила Янг. – Думаешь, я не понимаю, как мучительно мне будет видеть ее в тюрьме, с каким удовольствием я бы страдала за нее. Но надо уметь сделать тяжелый выбор. Мы должны научить ее делать тяжелый выбор.
– Это не твои философские дискуссии! – Пак стукнул рукой по столу, раздраженно выплевывая слова. Он прикрыл глаза, глубоко вдохнул и медленно, нарочито спокойно произнес:
– Это наш ребенок. Мы не можем отправить ее в тюрьму. Я – глава семьи, и я несу за нас ответственность. Это мое решение, я запрещаю вам что-либо говорить.
– Нет, – кратко возразилала Янг, затем повернулась к Мэри и взяла ее за руки. – Ты уже взрослая. Не только потому, что тебе исполнилось восемнадцать, но и потому, что ты через многое прошла. Это решение принимать тебе, а не нам с отцом. Я не буду делать задачу легче, я не стану заставлять тебя идти к Эйбу, если ты не захочешь. Ты сама должна сделать выбор. Идти к Эйбу или нет, решать только тебе. Это твоя ответственность и твоя правда.
– Получается, если она промолчит, ты тоже ничего не скажешь? Позволишь Эйбу так закрыть дело?
– Да, – сказала Янг. – Но если ты промолчишь, я не останусь. Я не хочу иметь ничего общего с этими деньгами. И я не стану лгать. Если Эйб спросит, я не буду говорить, что это сделала ты, но я скажу, что совершенно точно знаю, что Элизабет не разводила огонь, я очищу ее имя. Это она заслужила.
– Но он же спросит, кто это сделал. Он спросит, откуда тебе это известно, – сказал Пак.
– Я отвечу, что не могу сказать. Откажусь отвечать.
– Он заставит тебя. Отправит в тюрьму.
– Значит, сяду в тюрьму.
Пак тяжело вздохнул.
– В этом нет необходимости. Если ты…
– Остановись, – сказала Янг. – Меня достало это перетягивание каната, – она повернулась к Мэри, – Ме-хе-я, это не моя с отцом борьба. Тебе не надо выбирать, на чьей ты стороне. Это твоя собственная битва, ты должна думать о том, что правильно для тебя, и сама сделать выбор. Этому ты меня научила. Помнишь? В Корее, тебе было двенадцать, еще совсем ребенок, и ты сказала, что не хочешь переезжать в Америку, и спросила, как я могу слепо доверять кому-то определять мою жизнь. Я тогда пожурила тебя и сказала, что надо просто повиноваться отцу, но мне стало стыдно. И я тобой очень гордилась. Я много думала об этом в последнее время. Если бы я тогда только рискнула высказаться… – Янг опустила голову и покачала головой.
Она осторожно провела пальцами по волосам Мэри, позволив прядям упасть ей на лицо.
– Я в тебя верю. Ты знаешь, каково это – жить в молчании. Ты знаешь, как приятно бывает в конце концов рассказать правду. Несколько дней назад я говорила про страховую выплату и переезд к колледжу, и ты спросила меня, как я могу о таком думать, когда Генри и Китт мертвы. Подумай об этом. Подумай об Элизабет. Черпай силу в них.
– Мы не сможем их вернуть, – сказал Пак. – Ты просишь Мэри отдать свою жизнь ни за что.
– Вовсе нет. Поступить правильно – это не ничто.
Янг встала и отвернулась от них, от мужа с дочерью, и пошла к двери. Один шаг, второй, она ждала, что Мэри остановит ее, крикнет: «Подожди, я с тобой». Но никто ничего не сказал, ничего не сделал.
На улице было светло, солнце резало глаза, ей пришлось сощуриться. Воздух был тяжелый и влажный, как обычно и бывает во второй половине дня в августе. Небо ясное, ни малейшего признака грозы, которая разыграется всего через пару часов. Давление и жар солнца будут лишь нарастать, пока небеса внезапно не разверзнутся десятиминутным ливнем, который смоет гнетущую духоту дня и положит начало вечерней прохладе. А потом, завтра, все начнется сначала.
Изнутри доносились приглушенные голоса. Она ушла, не желая слышать, что говорит Пак, как он велит Мэри быть терпеливой и дождаться, пока Янг одумается. Она подошла к ближайшему дереву, огромному дубу с узлами по всему стволу, похожими на шрамы, покрывающие старые раны.
Позади скрипнула открывающаяся дверь, послышались приближающиеся шаги, но она все так же смотрела на дерево, боясь того, что увидит в лице дочери. Шаги остановились. Рука мягко легла ей на плечо.
– Я боюсь, – сказала Мэри.
У Янг на глазах проступили слезы, она повернулась.
– Я тоже.
Мэри кивнула и закусила губу.
– Ап-ба сказал, что если я признаюсь, он скажет, что это он все устроил специально, ради денег, а мой рассказ – ложь, которую я придумала, чтобы все было больше похоже на случайность. Говорит, если он расскажет это Эйбу, его ждет смертная казнь.
Янг закрыла глаза. Пак не дурак. Угрожает дочери еще одной смертью, своей собственной. Она открыла глаза и взяла Мэри за руки.
– Мы этого не допустим. Мы все расскажем Эйбу, включая угрозы твоего отца. Он тебе поверит. Ему придется.
Мэри моргнула, и Янг ожидала, что она сейчас расплачется, но вместо этого она растянула губы в болезненной улыбке. Внезапно пришло воспоминание: малышка Мэри бьется в истерике, ей лет пять или шесть, Янг спокойно говорит, что очень разочарована в ее поведении. Мэри тогда достала платок из комода, вытерла слезы, натянуто улыбнулась и сказала: «Смотри, Ум-ма, я больше не плачу». Сказала с таким же полным достоинства выражением, как сейчас. Янг крепко обняла дочь.
Мгновение спустя, не снимая головы с плеча Янг, Мэри заговорила, впервые за этот день по-корейски:
– Ты пойдешь со мной? Тебе не придется ничего говорить, просто постой рядом.
Янг не могла ничего ответить из-за слез, она ничего не могла сделать, только прижимала к себе дочь, гладила ее по волосам и кивала снова и снова. Вскоре она осторожно отстранит дочь, совсем чуть-чуть, поможет той устоять ровно, и скажет, что любит ее, что с гордостью встанет с ней бок о бок, пока она будет говорить правду, как бы больно это ни было. Она признается, что ей очень жаль, что она так подвела ее, оставила ее одну в те годы в Балтиморе, не защищала, и если бы она могла, она бы ее больше не оставила. Она будет задавать незаданные вопросы и рассказывать нерассказанные истории. В какой-то момент она все это сделает: через минуту, через час, через день. Но сейчас она стоит здесь, неподвижно, чувствует тяжесть прильнувшего к ней тела дочери, теплое дыхание на шее, и сейчас ей ничего больше не нужно.
