— Хорошо. Предположим, вы подглядите в щелочку жизнь московского художественного мира, а как быть с подлинным крестьянином?
— И на это у нас есть ответ: наши друзья сняли нам хижину, которая называется изба, в отдаленной северной деревне. И мы поживем истинной крестьянской жизнью — будем пахать, сеять, косить и жать. И таскать воду из колодца!
— А для этого Райнер должен выучить русский язык как можно лучше. Вот мы и занимаемся дни и ночи напролет. Теперь ты понимаешь, почему мы перестали тратить время даже на лесные прогулки?
— Кажется, я понимаю.
— И одобряешь?
— Одобряю, но не настолько, чтобы финансировать ваш русский каприз.
Лу прикусила губу — этого она не ожидала. Карл всегда был щедр и безропотно оплачивал ее поездки в европейские столицы. Однако она гордо ответила:
— Не хочешь, как хочешь! Мы справимся без твоей помощи!
И они справились — Лу взяла в долг небольшую сумму, которой вместе с ее карманными деньгами хватило на билеты до Москвы. А в гостеприимной Москве она умело организовала их быт, так что, живя по очереди у разных приятелей, они не тратились на гостиницу и, будучи часто приглашены на обеды и вернисажи, могли почти ежедневно обходиться только скромным завтраком.
Артистическая жизнь в Москве бурлила, кипела и пенилась, на глазах создавалось новое искусство, менялись нормы живописи и театра. Восторженно вдыхая московский воздух, немецкие гости не сознавали, что он насыщен грозовыми разрядами надвигающейся революции, а знакомые московичи не спешили открывать им глаза, чтобы не омрачать праздничное настроение. И потому второй московский период остался в их памяти как непрерывный фестиваль духовной жизни. Не вникая в глубокий кризис российской реальности, они вырастили в своих душах совершенно другой облик этой чужой страны — образ пряничного рая для всех ее жителей.
По-детски держась за руки, они бродили по арбатским переулкам, посещали церковные службы и пили чай в народных кабачках. И вдоволь нагулявшись, счастливые и вдохновленные, они наконец отправились на Курский вокзал, намереваясь сесть в поезд, который отвезет их в Ясную Поляну на обед ко Льву Толстому. На перроне они неожиданно столкнулись со знакомым по прошлому московскому визиту — с художником Леонидом Пастернаком, который вез в Крым девятилетнего сына Борю. Впоследствии поэт Борис Пастернак описал эту встречу в своей «Охранной грамоте»: хрупкий молодой мужчина поразил его своим наивным взглядом и благородной осанкой, а сопровождавшую его высокую женщину Боря принял за его мать или старшую сестру.
Петра
Правда, здесь нужно сделать сноску на то, что автор «Охранной грамоты» уже знал, что случайно встреченный им много лет назад на вокзале молодой мужчина признан гением всех времен и народов, а мальчик Боря еще этого не знал. И неизвестно, точно ли соответствует то, что подумал тогда мальчик Боря, тому, что написал юный Борис Пастернак. Он не то чтобы слукавил, а просто постепенно выстроил в душе лубочный образ Райнера Марии Рильке, о котором вряд ли бы вспомнил, если бы тот не оказался впоследствии гением. Нет-нет, я ничего такого не хотела сказать, это прорвалось мое второе Я, о котором я честно рассказала во вступлении в эту книгу.
Лу
Лу и Райнер расстались с Леонидом и Борей еще на перроне, так как российский художник с сыном ехал в самом дорогом классе, а немецкие гости из экономии — в самом дешевом. Они вышли из поезда на маленькой станции под Тулой и прощально помахали Пастернакам, смотрящим на них из вагонного окна. Найти дорогу к Ясной Поляне было не трудно — ее знал каждый встречный. Любовники весело шагали мимо сосновых рощ, березовых перелесков и бедных крестьянских домишек, наслаждаясь мыслью, что идут по истинно русской земле к истинно великому Русскому.
Они пришли немного раньше назначенного времени, так что смогли полюбоваться роскошным барским домом, позабыв на время о требованиях социальной справедливости. Их только немного смутил истошный женский крик, доносившийся из открытого окна второго этажа. Какая-то женщина произносила бесконечный гневный монолог, иногда прерываемый рыданиями, а иногда умоляющим старческим голосом. В назначенное время Райнер дернул веревку колокольчика. После долгого ожидания заветная дверь неохотно приоткрылась, позволив Лу протиснуться в прихожую, и тут же закрылась. Испуганный Райнер растерянно топтался снаружи, не зная, что ему делать. Но, к счастью, дверь снова отворилась и впустила в прихожую и его.
За дверью гостей ожидал старший сын Толстого, который провел их в большую комнату, увешанную картинами, и попросил немного подождать. Они натянуто заговорили о достоинствах висящих на стенах комнаты картин, делая вид, что не слышат воплей и рыданий, прорывающихся даже сквозь толстые стены и основательный потолок. Сын Толстого тоже вел себя так, словно ничего необычного не происходило. Так прошло много времени — по одним оценкам, полчаса, а по другим — не менее двух. И наконец к потрясенным гостям вышел сам Толстой, как-то сразу постаревший и согбенный.
Он спросил, что его дорогие гости предпочитают — обед в присутствии посторонних людей или прогулку с ним. Гости, хотя и были отчаянно голодны — в ожидании графского обеда они сэкономили на завтраке, — естественно, предпочли прогулку с ним.
— Тогда я покажу вам свои луга.
И он повел их по хорошо утоптанной боковой дорожке, обсаженной разноцветными цветущими кустами. Они пытались завести с ним заранее заготовленный разговор о вере в Бога и неверии, но вскоре заметили, что он не может сосредоточиться на высоких материях. Он раздраженно обрывал с веток головки цветов и бросал их обратно в кусты, а потом вдруг перебил Райнера, пытающегося развить какую-то мысль по-русски, и спросил:
— А чем ты занимаешься в жизни?
Райнер на секунду опешил, но пришел в себя и смущенно пробормотал:
— Я написал несколько вещичек и издал пару книжек стихов.
Толстой резко обернулся к нему и рявкнул:
— Разве я не предупреждал тебя, что поэзия никому не нужна? — И повернул обратно к дому. — Простите, но я должен вернуться и уладить свои семейные проблемы.
Он пошел по дорожке настолько быстро, насколько ему позволяла согбенная спина, а огорченные гости поплелись следом, голодные и безутешные. Они уже давно поняли, что великому человеку сейчас не до них.
Но они не могли долго переживать обиду и разочарование — им нужно было спешить. Их дешевые суточные билеты включали в себя возможность еще одной поездки. А в их планы входил душевный визит к крестьянскому поэту Дрожкину, жившему в родной деревне к северу от Москвы. Райнер перевел на немецкий сборник его стихов, скорей всего потому, что они были просты и незатейливы, как у Кольцова и Майкова, и его русский язык позволял Райнеру проникнуть в неглубокую суть его стихов.
Дрожжин встретил их как родных. Да он и чувствовал их родными — иначе с чего бы это Райнер выбрал именно его стихи для перевода? Он поселил гостей в новенькой, еще не закопченной чистой избе и вечером при свете коптилки читал им свои последние стихи. Они были растроганы и, выбросив из памяти неудачный визит к Толстому, заснули умиротворенные, чтобы ни свет ни заря отправиться бродить босиком по росистым российским лугам. В деревне их восхищало все: мычание коров, душистое сено на скошенных лугах, гостеприимные улыбки кротких крестьян, простота их быта. Но когда за ними заехал местный помещик Николай Толстой, родственник писателя, и пригласил пожить в его комфортабельном барском доме, они с радостью согласились.
