Спорить с матерью было бесполезно и даже опасно — с тех пор как пришлось уволить помощника санитара Питера, на нее легла львиная доля забот об уходе за Фридрихом. А ведь ей уже было за семьдесят, и Элизабет часто замечала, как тяжело она дышит после очередного купания брата. Конечно, Элизабет бы следовало чаще принимать участие в мучительных ритуалах переворотов с боку на бок его неподвижного грузного тела, но на ней лежали другие, не менее важные заботы — деньги, деньги, деньги! У нее голова пухла от мыслей о деньгах, но ничего путного она пока не придумала.
Зазвенел колокольчик, Элизабет выглянула в окно и увидела спину проходящего по улице почтальона. Придется сбегать посмотреть, что он положил в почтовый ящик — раз позвонил, значит, что-то положил. Она сбросила тапочки, сунула ноги в стоящие у дверей стоптанные туфли и побежала к воротам. Моросил мелкий осенний дождик, так что Элизабет не стала разглядывать вынутые из ящика письма, а, спрятав их в рукав, поспешила обратно в дом.
Мать уже спустилась вниз и сидела на стуле у входа в кухню.
— Ну, я слушаю — что у тебя за неотложное дело?
Хотя конверты в рукаве противно щекотали руку Элизабет, она не стала вытаскивать их при матери — кто знает, кто и что ей написал. Последнее время довольно часто приходили сердитые письма от бывших колонистов с проклятиями и даже с угрозами, и матери не к чему было их читать. Отбросив мысль о письмах, она придвинула к себе книгу расходов:
— Мама, я хотела спросить о нескольких покупках. Что это за 20 метров ситца?
Мать даже не взглянула на запись.
— Это на подгузники для Фрицци. Дешевле нарезать самим, чем покупать готовые.
Элизабет прикусила губу — и спрашивать дальше не о чем. Ясно, что расходы сократить не удастся — мать и так была экономна до крайности. Но Франциска смолчать не хотела, не тот характер:
— И из-за этого несчастного ситца ты меня хотела задержать, когда я шла менять Фрицци пеленку?
— Дело не в ситце, — прошептала Элизабет сквозь слезы, — я надеялась, что можно сэкономить на расходах.
— Напрасно надеялась. Больше, чем я экономлю, тебе не удастся.
— Раз ты такая экономная, может, ты одолжишь мне немного денег?
— Я — тебе? Я считаю, что это ты должна одолжить мне! Ты ведь продала свой дом в Парагвае, правда? Ты пыталась от меня это скрыть, но мне быстро донесли!
— Кто донес? Ах, да! Конечно, этот негодяй Генрих, сын твоей подружки Моники! Но раз ты уже знаешь, я скажу тебе, что решила вложить эти деньги в одно выгодное дельце. Только мне не хватает несколько сотен марок.
— Какое еще выгодное дельце? Просто просадишь деньги и все! Ты свои коммерческие способности доказала в Парагвае.
— Ах, мама, если бы ты видела мой парагвайский дом, ты бы этого не сказала! Я все делала как надо, меня просто подвел Бернард.
— Этот жулик! А я тебя предупреждала, когда ты сломя голову выходила за него замуж. Я сразу увидела, какой он пророк!
— Напрасно ты так! Бернард пал на поле боя за пределами родины во имя веры в германский дух!
— Только мне ты не ври! Все в колонии знают, что он наложил на себя руки!
Элизабет задохнулась:
— Это тоже Генрих сообщил, что ли? Это клевета! Откуда они это взяли?
— Откуда взяли? Твой дружок герр Чагга их просветил. Его зовут Дитер, да?
— Почему мой дружок?
— Только, пожалуйста, мне голову не морочь! Я уже давно знаю, что этот Дитер был твоим любовником. Думаешь, я не замечала, как ты ждала его писем в прошлый свой приезд? И как огорчалась, когда они не приходили? А вот Моника получала письма от сына гораздо чаще, чем ты от своего возлюбленного.
— При чем тут Моника? — тупо спросила Элизабет, прекрасно понимая, к чему клонит мать, но не желая в это верить.
— А при том, что Генрих с удовольствием расписывал, как твой Дитер стал ухлестывать за хорошенькой девчонкой, а ее родители были против и как он из кожи лез, чтобы их задобрить.
— Ну, а я при чем?
— А при том, что твой Дитер рассказал своей невесте все подробно. И о медальоне с ядом, и о поддельных письмах свидетелей, а она, глупая телка, проболталась своим родителям. И сплетни поползли так быстро, что доползли даже до нас.
Ошеломленная Элизабет потеряла дар речи. Она уже смирилась с тем, что Дитер бросил ее ради этой… этой… — она не нашла слов, — но она не могла себе представить, что он мог ее так предать. Ей было мучительно вспомнить, как она тщетно выискивала фигуру Дитера в толпе, встречающей пароход в Монтевидео, и как тайно переглядывались Оскар и Бруно, сговариваясь, как бы сообщить ей, что они лично отвезли неверного Дитера на «Германе» в свадебное путешествие. Это было обидно и оскорбительно. А главное разрушительно — он погубил ее последнюю надежду предстать перед миром достойной вдовой Бернарда — женщиной с разбитым сердцем, истинной последовательницей Вагнера, спасающей репутацию своего покойного супруга от клеветы либеральных жидов и журналистов.
Теперь секрет постыдного самоубийства Бернарда расползется по салонам и газетам, и Элизабет не удастся спрятаться за его некогда славным именем. Ей остается только один путь — затаиться за спиной своего великого брата. И она заплакала одновременно намеренно и искренне — ведь Франциска, хоть и полная истинного гнева, все-таки была ее мать.
И точно, при виде горьких слез дочери Франциска запнулась посреди своей разоблачительной речи и тоже заплакала. Она вскочила со стула, обхватила голову Элизабет и прижала к своему безукоризненно чистому фартуку:
— Бедная моя девочка! Сколько бед свалилось на твою несчастную голову!
Элизабет потерлась щекой о фартук матери, оставляя на нем обильные мокрые следы.
— Ты ведь поможешь мне, мама?
— Но ты даже не сказала мне, в чем дело, — пожаловалась Франциска сквозь слезы.
— Я хочу издать полное собрание сочинений Фрицци, — ответила Элизабет почему-то шепотом.
— Что? Это богохульное хулиганство! — взвизгнула мать, нисколько не заботясь о том, что кто-то может их подслушать.
— Тише, мама! Зачем так громко?
— Пускай люди услышат, что ты собираешься издать книги человека, который объявил, что Бог умер! Мне помнится, что и ты от него тогда отреклась.
— Но этот человек твой сын! И мой брат!
Франциска проворно высвободилась из объятий дочери и пошла к двери.
— Я давно отказалась от того гнусного человека, который отрекся от Бога. А своему бедному сыну я мою задницу и меняю пеленки!
— Мама! — отчаянно крикнула ей вслед Элизабет. — Подожди, не уходи! Давай поговорим!
— Уже поговорили, — отрезала Франциска. — И обо всем договорились! На издание богохульства Фрицци я не дам ни гроша!
