Увидев Лу в коридоре, он, конечно, сразу обомлел и с ходу предложил ей выйти за него замуж, но она только рассмеялась — тогда рассмотрела его не сразу. Он был ей неинтересен — пришел учить немецкому языку ее соседа-перса, и Лу приняла его за скромного учителя немецкого языка. Но все прояснилось, когда она стояла на крыльце, в миллионный раз обдумывая, куда ей податься, когда кончится небогатая, но до сих пор верная пенсия, которую русское правительство платило ей за папу. Платило до двадцати шести лет, и это проклятое двадцатишестилетие с каждым днем неумолимо приближалось, не предлагая ей никакого выхода, кроме возвращения в Петербург к маме, которая иначе денег не давала.
Но возвращаться в Петербург было так же ужасно, как выйти замуж за одного из поэтов-авангардистов, многократно делавших ей предложения. Они были ей вовсе не нужны — были бедны и похотливы, как бродячие коты.
Погруженная в свои печальные мысли она даже не заметила, как Карл Андреас вышел на крыльцо, остановился рядом с ней и спросил:
— Ну что, барышня Лу, вы выйдете за меня замуж?
Она не успела промямлить что-нибудь вежливое и бесцветное, вроде «Вы ведь меня совсем не знаете», как к крыльцу подкатила лакированная коляска, запряженная шикарной парой вороных жеребцов. В чем в чем, а уж в жеребцах Лу разбиралась с детства, недаром была дочкой боевого генерала. С облучка соскочил усатый кучер и услужливо набросил на плечи бедного учителя немецкого языка роскошное пальто на медвежьем меху. В мехах Лу разбиралась не хуже, чем в жеребцах, недаром выросла в снежном Санкт-Петербурге.
И тут ее осенило — вот оно, спасение!
Она так потом и объясняла озадаченным поклонникам: «Решение выйти за него замуж озарило меня внезапно, как молния — мы были созданы друг для друга! Оно было послано мне свыше, я даже не искала ему оправдания».
Карлу она ответила неожиданно и внезапно: «Выйду», но все же спросила его — уже качаясь на мягких рессорах коляски, — зачем он дает уроки немецкого языка.
— Это не совсем уроки, — охотно объяснил он. — Ваш сосед — опальный персидский поэт, большой знаток персидской поэзии. Мы с ним обсуждаем разные тонкости.
— А вам-то зачем персидская поэзия? — удивилась она, имея в виду вороных жеребцов и медвежью шубу. Но Карл ее удивления не заметил, а просто сказал, что это его профессия — он читает в Берлинском университете курс лекций о разных аспектах поэзии народов Ближнего Востока.
— Вы что, знаете все их языки? — не поверила Лу.
— Не все, но многие, — и начал перечислять: — персидский, турецкий, арабский, еврейский, пуштунский…
— Хватит! — перебила Лу. — Больше я все равно не запомню. А как вы столько выучили?
— По-разному. Турецкий и персидский — еще в детстве, когда отец брал меня в свои коммерческие поездки. Отец, наполовину армянин, наполовину немец, хоть и был потомком старинного рода князей Багратуни, в реальной жизни торговал коврами, отсюда вся эта роскошь, — он кивнул на кучера и положил руку на колено Лу. Она резко сбросила его руку: «Мы пока еще не женаты!»
Лу не собиралась позволять ему класть руку, куда ему вздумается, и потом, когда они будут женаты, но это следовало правильным образом оформить. Тогда она еще не придумала, как именно. А теперь это уже давно продумано и обговорено, так что он ни разу к ней не прикоснулся. В свою очередь, она тоже взяла на себя определенные обязательства и обычно выполняла их неукоснительно. Вот только сегодня сорвалась и бросила грубый серый конверт на сервированный к завтраку столик. Карл Андреас был прав: этому поступку не было прощения, его нельзя оправдать никакой обидой, никаким возмущением. Но Карл все же простил ее и спросил участливо:
— Что за статья?
— Воспоминания о моем разрыве с Фридрихом Ницше.
— Кто же посмел тебе отказать?
— Журнал «Пан».
— Ах, журнал «Пан»… Интересно, чем ты им не угодила?
— Так ты этот журнал знаешь?
— Слышал о нем — наши профессора охотно его читают. И хорошо отзываются о многих статьях.
— А кто там заправляет?
— Главную скрипку там играет какой-то граф Гарри Кесслер. Говорят, человек отлично образованный и преданный новаторским идеям в искусстве.
— А что, если я схожу к нему на прием? Вряд ли он отвергнет меня, если он предан новаторским идеям в искусстве.
Мысль сходить в «Пан» вдохновила Лу, она знала, как ее присутствие озаряет любой ее текст. Не в привычках Лу было откладывать принятые решения, и потому она быстро собралась, оделась просто, но элегантно и подхватила у подъезда проезжающий мимо фиакр. Редакция журнала «Пан» располагалась недалеко от их квартиры, так что не прошло и получаса, как она взбегала на бельэтаж новомодного дома в центре города.
В ответ на вопрос, можно ли поговорить с графом Кесслером, молоденький секретарь попросил ее подождать и скрылся за матовой стеклянной дверью. Выйдя через минуту, он знаком предложил ей пройти за ним в просторный кабинет, где за огромным, сверкающим, как каток, антикварным письменным столом сидел очень молодой человек в отлично подогнанном дорогом сюртуке. Это озадачило Лу — дорогая одежда не вязалась с новаторскими идеями в искусстве. Как не вязался с этими идеями нелюбезный взгляд его прозрачных светлых глаз — он не дрогнул и не затуманился при виде Лу, как вздрогнул бы и затуманился нормальный взгляд нормального представителя новаторского искусства.
От этого прозрачного взгляда Лу стало не по себе.
— Граф Гарри Кесслер? — спросила она с несвойственной ей робостью, как будто могло быть сомнение, к кому она пришла.
— Чем могу быть полезен, фрау Андреас?
Лу положила на стол серый конверт с перечеркнутым адресом:
— Не могу понять, почему вы вернули мою статью.
— Мы публикуем серьезные материалы серьезных авторов. Я удивляюсь, как вы решились прислать нам этот дамский лепет?
Лу онемела — сказать о ее творчестве «дамский лепет»? Когда общепризнано, что в ней мужской интеллект сочетается с обаянием женственности. Задохнувшись от возмущения, она вскочила с кресла и ринулась к выходу, преследуемая незамутненным взглядом прозрачных глаз графа Гарри Кесслера.
Почти скатившись с лестницы и очутившись на улице, Лу остановилась на краю тротуара и задумалась, что делать дальше. Ехать домой не хотелось, все равно работать над очередной статьей в таком состоянии невозможно. Нужно на ком-нибудь сорвать свое раздражение и заодно узнать, кто такой этот наглый юнец, выдающий себя за графа. Никакой он не граф — кого-кого, а Лу провести ему не удастся, на графов и князей она насмотрелась в детстве, когда ее отец был приближенным российского императора.
Немного успокоившись, она решила поехать в свой родной журнальчик «Фрайе бюне», где ей всегда рады. И ей действительно были рады — предложили чашечку кофе и усадили за обыкновенный, а не антикварный, письменный стол, заваленный всяким хламом вроде обрывков рукописей и огрызков вчерашних бутербродов. Расчистив маленький участок стола для чашечки, блюдечка и бисквитного печенья, один из поэтов-натуралистов по имени Юлиус сбросил с соседнего стула пачку журналов, сел рядом с Лу и стал рассказывать о вчерашнем скандале в их театре «Фрайе бюне» на спектакле по пьесе Артура Шницлера «Барышня Эльза».
