В семье это решение было встречено в штыки. Родные Лёвы были шокированы его нежеланием поступить в университет, чтобы приобрести нормальную гражданскую профессию, обеспечивающую ему средства к существованию. А он объявил, что никакая нормальная гражданская профессия его не интересует, поскольку он намерен стать композитором и ни на шаг от этого решения не отступит.
Более того, Лёва устроился секретарем в училище Гнесиных, за что ему было позволено в нерабочие часы играть на рояле, а в рабочие слушать лекции по гармонии. В результате его рабочий день простирался до двадцати часов в сутки, он страшно похудел, и родные стали опасаться возвращения его детского костного туберкулеза.
Возмущенные и встревоженные родственники создали домашний комитет-тройку, состоявший из Ольги, Константина и их младшего брата, оперного певца Владимира. Все трое были людьми музыкальными, но в данном случае необъективными. Они прослушали Лёвины произведения в его же исполнении и постановили, что их нельзя считать новым словом в музыке, а значит, он должен найти другое призвание. Лёва пожал плечами и отверг суждение старых дураков, имея в виду отца и дядю, а вот тетю Олю он к их числу не приписал — она втайне от братьев его одобрила и поддержала.
Она даже убедила Станиславского включить Лёву в список группы, приглашенной на гастроли в Америку. Ее не удивило, что ему, бывшему белогвардейцу, беспрепятственно дали разрешение на эту поездку. А должно было бы удивить! Ведь она не знала о его фее-благодетельнице Полине Карловне Мюллер, которая в ответ на запрос московского ОГПУ дала заключение: «Умен, находчив, может быть весьма полезен».
Лёва
Зато Лёва удивлен не был. Твердую руку Полины Карловны он постоянно чувствовал на своем плече. Его несколько раз приглашали, а пару раз даже приводили в секретное помещение московского отделения ОГПУ, замаскированное скромной вывеской «Районное бюро по найму». С ним говорили уважительно, даже когда выспрашивали подробности службы в белой армии, и он был рад, что ему нечего особо рассказывать. Записавшись в семнадцать лет в добровольцы и желая попасть на фронт Первой мировой, Лёва закончил артиллерийское училище и стал бы военным, если бы вся военная иерархия не рухнула под напором сменявших друг друга революций. О том, что сожалеет об этих революциях, разрушивших привычный уклад жизни, он не говорил допрашивавшим, да никто этим и не интересовался. Они хотели знать, где Лёва скрывался после бегства из армии Деникина и до присоединения к частям Врангеля. Их нисколько не удивило его признание, что несколько месяцев он провел на Белой даче своего покойного дяди Антона Павловича Чехова, похоже, это уже было им известно. Вообще, они знали о нем слишком много и допрашивали не столько для того, чтобы проверить факты, а скорее, чтобы убедиться в его правдивости. Он понял это быстро и ничего не скрывал, тем более что особо скрывать было нечего.
Лёва даже признался, что, хотя ему позволили участвовать в гастрольном турне МХАТа, в Америку он с театром не собирается ехать, а останется в Германии для лечения вернувшегося туберкулеза. И там, в Германии, намерен продолжить изучение современной музыкальной культуры. Его боссы из ОГПУ одобрили эту программу, понимая, что она даст ему возможность проникнуть в слои деятелей культуры немецкого общества, где угнездились многие беглецы из России.
Оленька
Многие жильцы пансиона на Висбаденерштрассе имели отношение к бывшей знати Российской империи. Некоторые из них были знакомы друг с другом еще в те давние времена, когда одни являлись хозяевами жизни, другие — ее прислужниками, но эмиграция уравняла всех. И, сидя за одним столом, они иногда вступали в отчаянные споры, в основном о политике. Оленька политикой не интересовалась, и имена многих из фигурантов этих споров были ей неизвестны. Однако некоторые из них запали в ее память надолго, если не навсегда, и всплывали много раз в дальнейшей жизни.
В тот день съемки закончились раньше обычного, и она поспешила в пансион к ужину — ведь за него было заплачено. Когда она вошла в столовую, все обитатели пансиона уже сидели за столом и были так увлечены спором, что даже не заметили ее появления. А обычно они при виде ее расплывались в улыбках — как бывшие белые, так и бывшие красные, навечно очарованные ее красотой. Некоторые даже вскакивали с места и целовали ей ручку, тем более что, занятая работой, она нечасто осчастливливала их своим присутствием.
Не вслушиваясь во все нарастающий рокот противоборствующих голосов, она села на свое место и придвинула тарелку с остывшим гуляшом. Первый же глоток отозвался затхлым запахом, но во времена бешеной инфляции не стоило быть слишком переборчивой. Стараясь не поперхнуться холодной слизкой картофелиной, она услышала громовой голос бывшего генерала Свиридова:
— Бенито Муссолини ведет своих фашистов победным маршем на Рим. И он победит, потому что король и все его правительство, дрожа от страха, спрятались за мощными стенами дворца.
— А что они должны делать? — полемически спросил эсер Ольховский, случайно переживший путч 6 июля
[6].
— Как что? Ударить по ним всей мощью королевской артиллерии!
— Вы уже ударяли по демонстрациям всей мощью королевской артиллерии! И где вы в результате оказались? За этим нищенским столом!
Генерал побагровел:
— Марш Муссолини ничем не похож на мирную демонстрацию! — выкрикнул он.
Тут поднялся общий шум, и Оленька отключилась. Но имя Муссолини зацепилось за какой-то крючок в ее памяти, и ей еще не раз пришлось его вспомнить.
Еще одно имя всплыло за тем же обеденным столом ее пансиона через несколько недель после дискуссии о Муссолини. Это произошло при странном стечении обстоятельств. Поскольку Оленька жила в центре Берлина, а киностудия находилась возле Потсдама, у нее уходило много времени на дорогу. А ездила она на съемки каждый день, не отказываясь ни от одной предложенной ей роли, даже самой невыигрышной. Вконец замученная поспешными пересадками из трамвая на троллейбус и из троллейбуса на пригородный поезд, Оленька решила научиться водить машину, которую еще предстояло купить, но проект покупки машины пугал ее меньше, чем овладение искусством вождения.
Приняв такое смелое решения, она стала брать уроки вождения два раза в неделю по утрам до съемок. В тот злополучный день она уже довольно умело вела машину по Ке-нигсаллее, когда мимо нее со свистом промчался открытый шестиместный автомобиль. «Корсар!» — уважительно отметил автоинструктор. Оленька имени марки не заметила, но ухватила только тени двух зловещих фигур в черной коже на заднем сиденье. «Корсар» скрылся из виду — в этом месте Ке-нигсаллее делает крутой поворот направо и идет дальше перпендикулярно самой себе.
Осторожный автоинструктор велел Оленьке не следовать за ними, а свернуть налево и ехать по Эрднерштрассе. Поворот налево был ее слабым местом, но на этот раз получилось не так уж плохо. Она не успела себя похвалить, как у нее за спиной раздался треск выстрелов, а через минуту прогремел мощный взрыв. Узнавать, что там произошло, не стоило, и так все было ясно — в Берлине шли непрерывные вооруженные разборки между коммунистами-спартаковцами и национал-социалистами.
