Нас объединяла любовь к книгам. И мы оба любили роскошь во всех ее проявлениях: тончайшее постельное белье, изысканные ароматы, точеные фигуры людей обоих полов, красивую одежду, мебель, машины. И мы оба находили вдохновение в классическом кино. Когда Карл был школьником, мать могла разрешить ему пропустить занятия и распорядиться, чтобы водитель отвез его в кинотеатр, где он проводил весь день.
Я столькому научился у Карла. Знания этого человека могли сравниться с Александрийской библиотекой, особенно в том, что касалось истории высокой моды. За обычным ужином он мог рассказать всю историю легендарного Дома Christian Dior, нарисовав на салфетке хронологию каждой кутюрной коллекции за десятилетний период. Я восхищался его страстью к Франции восемнадцатого века и мастерством в arts de vivre – искусстве жить.
Он мог моментально впасть в зависимость: его период ар-деко, который только заканчивался, когда я встретил его в 1975 году; его мемфисский период, который длился лишь миг; коллекционирование гобеленов и фарфора музейного качества, продолжавшееся почти два десятилетия. В последние годы жизни он обратился к современности, стирая прошлое, избавившись от редкого ковра Aubusson из Версаля, сохранив лишь одну любимую картину Кандинского и одну невероятную работу Николя Пуссена.
Даже обычная прогулка с Карлом в Café de Flore становилась захватывающей. А уж каково было провести с ним десять минут, сидя подле него, когда мы, вымотанные и уставшие, но довольные, выдержавшие бесконечное количество примерок, ехали домой или направлялись из бутика Chanel на улице Камбон в два часа утра после показа от кутюр или прет-а-порте. После каждого шоу я отправлял ему свои печатные или рукописные факсы или письма с комментариями о том, что я считал особо сильным в коллекции, а что, по моему мнению, могло бы быть лучше: макияж, шляпа, отрывок музыки, декорации.
Я никогда не спорил с ним по поводу коллекций Chanel. Хотя нет, однажды все же был такой случай. Он сделал огромные портретные шляпы из золотого ламе с бахромой, свисающей, как занавеска, перед лицом модели. Я этого не понял, и, на мой вкус, шоу было неудачным. Я поделился этими соображениями с коллегой Карлин Серф, которая тут же рассказала первому помощнику Карла Жилю Дюфуру, что я считаю новую коллекцию гротескной. И я на целый сезон был отлучен от показов, но усвоил ценный урок: не доверяй никому в окружении Кайзера Карла. Как и при Версальском дворе, придворные всегда наготове и ждут момента, чтобы занять ваше место и подорвать влияние на короля.
Но в конечном итоге мы всегда приходили к согласию. Я мог поговорить с Карлом, как никто другой. Вот почему я всегда сидел рядом с ним. Я всегда поддерживал его, когда он спрашивал мое мнение. Я бы никогда не назвал его работу уродливой или безвкусной. Я бы не стал открыто критиковать или принижать его действия. Если мне казалось, что какие-то моменты можно исправить, я просто предлагал разные варианты, и он мог попробовать. Иногда он прислушивался к моим предложениям, иногда нет.
* * *
Помимо постоянной ежемесячной рубрики, моей основной работой в Vogue были выездные съемки, чаще всего с Хельмутом Ньютоном, одним из ведущих фотографов. Он работал исключительно со мной.
Чтобы снимать с Хельмутом, мне приходилось ехать к нему домой в Монте-Карло на Французской Ривьере и ужинать с ним и его женой Джун. Эти ужины могли длиться до двух-трех часов утра. На следующий день нужно было подняться рано и отправиться на поиски интересных мест для съемки на улицах в Сен-Тропе, Ницце и окрестностях. Изматывающее занятие, но, как только место было определено, съемка проходила быстро. Хельмут не снимал более девяти кадров, и остаток дня мы проводили у бассейна.
В их доме я встретил Каролину Монакскую. Перед ее приходом Джун предупредила меня: «По протоколу ты не можешь встать из-за стола и уйти прежде, чем это сделает Каролина».
Каролина осталась пить шампанское до трех часов утра. С ней было очень интересно, но она все никак не уходила! В конце концов я провозгласил: «Либо я засну прямо за этим столом, либо в кровати в спальне!»
Я принимал участие в съемках Бриджит Фонды в Монте-Карло, а также в красивейшей съемке купальников с Синди Кроуфорд. При этом всегда с обувью Manolo Blahnik. Я никогда не снимал без Manolo Blahnik. Вне зависимости от цели съемки в запасе у меня всегда имелась пара обуви, специально изготовленная Маноло Блаником.
Когда Иман заявила об окончании модельной карьеры, Хельмута Ньютона пригласили сделать ее последнюю съемку, и Анна направила меня в Монте-Карло в качестве стилиста. Это была одна из моих любимых фэшн-историй; в одном из кадров Иман обнажена (а она не позировала обнаженной для кого попало), на ней лишь золотые сапоги Yves Saint Laurent из парчи по колено. В другом кадре она в джинсах и жакете Chanel от кутюр. Диана Вриланд всегда называла Иман «возродившейся Нефертити». Хельмут любил с ней работать, потому что она всегда выкладывалась на двести процентов больше, чем другие модели. Сногсшибательные фотографии. И конечно же, она на самом деле не забросила карьеру модели.
Однажды Анна отправила меня снимать с Хельмутом Антонио Бандераса. Антонио – на тот момент восходящая звезда фильмов Педро Альмодовара – еще не имел должного лоска. На нем были плавки из золотого ламе от Versace, больше напоминавшие облегающие трусы. «Андре, принеси мне зеркало», – велел Хельмут, и я помчался исполнять приказ. Хельмут не обсуждал со мной свои идеи, я был для него скорее обслуживающим персоналом. Он распылил тальк на зеркало и заставил Антонио симулировать вдыхание белого порошка.
Как только фотографии были присланы в Vogue, мне позвонила Анна. Она завопила: «Это женский журнал. О чем ты вообще думал?!»
“ Я пытался объяснить, что на самом деле это был не кокаин.”
Я пытался объяснить, что на самом деле это был не кокаин, но это не остановило обрушившуюся на меня лавину. Я был в тихом ауте. На Хельмута она не орала. Я был редактором съемки и должен был нести ответственность. Фотографии не прошли цензуру, и больше меня никогда не отправляли работать с Хельмутом Ньютоном.
Это была одна из немногих съемок, о которых Анна когда-либо озвучила свое мнение. Она знала, чего хочет, и была уверена, что получит это. Спорить было бесполезно: она своего мнения не меняла. Она работала в активной связке с редакторами, но, когда материал был готов, редактировала его сама и ни с кем не делилась. Фотографии передавались в художественный отдел, и, возможно, она обсуждала их с арт-директором. Потом фотографии помещались на световой стол. Это был огромный стол, на котором хватало места для каждой пронумерованной страницы. Если ваш макет попадал на стол, бинго! Хотя его все равно могли вырезать при дальнейшей работе.
Если ваших фотографий не было на столе, вероятно, они были запрятаны в какой-то ящик и лучше о них было не упоминать. Поскольку я находился в Париже, то после отправки фотографий дизайнерам я звонил одному из ассистентов и просил удостовериться, попали ли мои съемки на стол. Если моя съемка не ставилась в номер, никакой обратной связи или комментариев я не получал. И я не собирался звонить Анне Винтур и задавать вопросы типа «Почему моя история не подошла? Не понравилась прическа? Или туфли?». Если вашего материала не было на столе, значит, Анне он не понравился и обсуждать было больше нечего. Никакой лишней болтовни, все по делу. Это было негласным правилом. Анна принимала решения, а все остальные, включая меня, должны были уважать их. Ни у кого не хватало смелости задавать ей вопросы.
