Но в итоге природная стеснительность взяла верх, и Людвиг просто потряс Аличе за плечо. Сонно моргая, она нежно улыбнулась ему, но затем до нее видимо начало доходить, что это уже не сладкие грезы, а суровая реальность. Лицо Аличе приобрело цвет так любимых ее сестрой томатов.
— Ве-е-е-е-е! — пропищала она и юркнула под одеяло.
— Аличе? — неуверенно окликнул ее Людвиг.
— Ве-е-е-е! Я что-то говорила? Да-да-да? Ве-е-е-е, как стыдно! Как стыдно! Не смотри на меня, Людди! Не смотри! Ве-е-е-е!
И весь остаток ночи Людвигу пришлось убеждать дрожащий и хныкающий кокон из одеяла, что, конечно же, она ничего не говорила во сне…
Утром не выспавшийся и злой Людвиг пил на кухне крепкий кофе.
— Утречка, Люц! — В комнату впорхнул сияющий Гилберт и заговорчески подмигнул брату. — Вижу ты изрядно притомился прошлой ночью… Вон какой бледный. Ох, уж эти итальянки… Малышка Аличе оказалась горячей штучкой, да?
— Не то слово, — процедил сквозь зубы Людвиг.
Но Гилберта, похоже, на самом деле мало интересовали его постельные подвиги. Напевая какой-то бравурный мотивчик, он поставил на поднос две чашки кофе и тарелочку с печеньем. Немного подумав, вытащил из стоящей на столе вазы ромашку и, дополнив ей композицию, пританцовывая, вышел из кухни.
Младший брат проводил его полным откровенной зависти взглядом.
— Людвиг-сан.
Он едва не подавился кофе от неожиданности. Рядом с ним неизвестно откуда появился Кику Хонда, приехавший недавно с дипломатическим визитом.
— Людвиг-сан, я слышал о вашей проблеме, — вкрадчиво произнес он. — Мне кажется, я мог бы помочь…
И он протянул Людвигу журнал, на обложке которого красовалось что-то отдаленно похожее на розового осьминога, в щупальцах этот монстр сжимал девушку в странной одежде.
— И что это такое? — спросил Людвиг.
— О-о-о-о… Это называется тентакли…
Бонус 14. Будни немецкого дома
Аличе аккуратно разлила по чашкам чай, впервые на памяти Людвига не пролив ни капли. Он довольно улыбнулся — порядок во всем его несказанно радовал. Аличе продолжала ритуал завтрака в немецком доме: сосредоточенно закусив губу, нарезала мясной пирог, Людвиг одобрительно кивал — наконец-то она научилась это делать, не рассыпая крошки по всему столу и не разбрызгивая сок ароматной начинки.
— Приятного аппетита, — чинно произнес Людвиг, принимая из рук Аличе блюдечко со своим куском.
— Приятного! — пропела та.
В этот момент со второго этажа, из комнаты Гилберта, которая находилась точно над гостиной, послышался скрип. Сначала тихий, он становился все громче и постепенно перерос в такой грохот, словно наверху что-то целенаправленно ломали. Людвиг даже знал, что именно. Кровать.
«Сто пятьдесят евро». — Людвиг включил мысленный калькулятор, радуясь, однако, что стук хотя бы заглушает стоны, которые тоже наверняка присутствуют в этом утреннем концерте.
Аличе с тревогой взглянула на потолок.
— Людди, а разве не в ту комнату ушли братик Гил и сестренка Лиза еще вечера вечером? Что там за шум? Вдруг они опять дерутся?
— Они, кхм… — Людвиг замялся, ощущая, как вспыхнул на щеках предательский румянец. — Давно не виделись. Эржебет ведь уезжала на конгресс… Соскучились. Вот и эм-м-м… радуются.
Причем радость этой парочки была настолько бурной, что со стен уже начали падать недостаточно хорошо закрепленные картины. Любимый пейзаж Людвига с видом ночного Берлина рухнул на пол, дорогая рама треснула, а стекло разбилось.
«50 евро. — Щелкнул калькулятор. — И еще осколки убирать…»
— Странно, — протянула Аличе. — Зачем же сестренка Лиза ломает мебель, чтобы показать, как она рада братику Гилу? Я, когда рада тебя видеть, просто обнимаю…
«Лучше бы ты ломала мебель», — промелькнула в голове Людвига предательская мысль.
Но он попытался подавить разочарованный вздох, убеждая себя, что зависть — недостойное чувство, да и вообще, двух разрушителей в их доме более чем достаточно.
— А! Я поняла! — Аличе вдруг просияла, ударив маленьким кулачком по ладони.
— Поняла? — Людвига охватила надежда, он, мгновенно забыв о расходах на ремонт, подвинулся на диване поближе к своей подруге.
— Я вспомнила! — Та по-детски наивно улыбнулась. — Однажды сестренка Лиза обняла братика Гила, потом перекинула его через себя, и он с таким же грохотом упал. Тогда он сказал, что это она просто рада его видеть… Сейчас она его тоже кидает, да? Я угадала, Людди?
— Угу. — Людвиг хмуро кивнул. — Ты молодец.
С потолка тем временем посыпалась побелка, а с полок ходящего ходуном серванта сорвалось несколько тарелок и изящный чайник.
«Старинный фарфор… Еще с кайзеровских времен…»
Финальным актом сверху прозвучал оглушительный треск.
«Ну вот, и ножки у кровати сломались… Это уже третья за год», — подвел итог Людвиг.
В этот момент он, обычно радовавшийся приездам брата и Эржебет, мечтал, чтобы они поскорее свалили к себе в Будапешт и разрушали все там.
Шум утих, и дальше чаепитие продолжалось в спокойной обстановке: Аличе как обычно щебетала, Людвиг молчал, погруженный в невеселые мысли.
Через пару минут после того, как Аличе с остатками пирога и грязными чашками скрылась на кухне, в комнату нетвердой походкой вошел Гилберт. Он, по-видимому, планировал незаметно прошмыгнуть к холодильнику, чтобы освежиться после трудов праведных ледяным пивом, но Людвиг был начеку. Он заступил брату дорогу и без лишних слов сунул под нос швабру.
— Отвали, Люц, я устал, — недовольно буркнул Гилберт.
— Ага, еще бы ты не устал, поломав столько всего, — не менее недовольно проворчал Людвиг. — Давай теперь убирайся сам!
— Какие мы злые. — Гилберт едко ухмыльнулся. — Как будто ты со своей рыженькой милашкой никогда ничего не ломал. Итальянки они же такие, ого-го. Вон Кьяра у Тони… Огонь-баба! У них скоро вообще целой мебели в доме не останется. Мы с Лизхен им в подметки не годимся…
Людвиг смерил брата сумрачным взглядом, тот ответил улыбкой, в которой читалось «ну-ну, скромник, признавайся, вы же те еще проказники с Аличе!». Но постепенно даже до не отличавшегося чуткостью Гилберта дошло, что означает суровое молчание младшего брата.
— Люц, только не говори мне, что вы с сороковых так и ни разу… Совсем-совсем? Только поцелуйчики да обнимашки? — ошарашено выдавил Гилберт. — Мы с Лизхен думали, что вы уже только так…
Он подошел ближе к младшему брату, пытливо вгляделся в лицо, от чего Людвигу стало не по себе, и заговорил редким для себя, ласковым тоном, с каким обращался только к Эржебет или к раненым птицам, которых выхаживал:
