Он плюхнулся на диван рядом с Эржебет, закинул руку за резную спинку и небрежно положил ногу на ногу.
— Давай, начинай. Публика в сборе.
— Ну что ж… Давным-давно, за далекими горами простиралась огромная степь без конца и края…
Эржебет говорила медленно, напевно, подражая древним сказителям. Она рассказала легенду о птице туруле, сказку о благородном королевиче Мирко, который победил Песьеголового, о находчивой девушке Катице Тердсели, обманувшей жадного короля, о глупых медвежатах, у которых лиса обманом забрала сыр. Людвиг слушал ее очень внимательно, жадно ловил каждое слово, сейчас он здорово напоминал Эржебет малышку Аличе. Ей Эржебет тоже иногда рассказывала старые венгерские сказки, правда реагировала девочка гораздо более бурно, там, где она хлопала в ладоши и заливисто смеялась, Людвиг лишь скупо улыбался. Эржебет в который раз подивилась сдержанности мальчика.
Но вот другой ее слушатель гораздо больше походил на неугомонную Аличе. Гилберт слушал Эржебет с таким же вниманием, как и брат, но далеко не так тихо. Он то и дело вставлял свои замечания, комментировал поступки героев, громко хохотал или ругался, когда злодей побежал. Да еще и постоянно пытался угадать, что же будет дальше. И совершенно искреннее радовался, когда у него получалось.
Эржебет вдруг показалось, что у нее появилось целых два ребенка, и неизвестно кто еще из них был большим дитем: спокойный Людвиг или шумный Гилберт. Ее затопила необыкновенная нежность к ним обоим, захотелось их обнять и расцеловать.
«Это люди и называют семьей?»
Рассказывая историю о козе-вещунье, Эржебет заметила, что Людвиг стал клевать носом. Хотя он старался сидеть прямо, но то и дело протирал глаза, а один раз не выдержал и зевнул, тут же покраснел и поспешил прикрыть рот ладошкой. Под конец истории сон все-таки сморил мальчика, он уронил голову Эржебет на колени и умильно засопел. Эржебет погладила его волосы, такие же жесткие и непослушные, как у брата, затем обернулась к Гилберту, собираясь сказать, что ребенка пора бы отнести в постель. Но слова застряли у нее в горле. Гилберт смотрел на нее таким необыкновенно мягким, теплым взглядом, какого она никогда бы не смогла от него ожидать. Он улыбнулся почти блаженно, протянул руку и накрыл своей широкой ладонью ее пальцы, машинально перебиравшие пшеничные пряди Людвига.
— Так… хорошо, — вдохнул Гилберт. — Вы прямо как мать и сын.
Едва произнеся это, он вдруг нахмурился, нежность во взгляде исчезла, словно он закрылся от Эржебет невидимым щитом.
— Отличные истории, Лизхен, — деланно бодрым голосом заявил Гилберт, пружинистым движением поднимаясь с дивана. — Я, пока тебя слушал, еще много разны легенд вспомнил. Теперь будет, что рассказать мальцу, когда ты уедешь.
— Это хорошо. — Эржебет кивнула, обронив ничего не значащую фразу.
Гилберт поднял спящего Людвига на руки, отнес на кровать, стоящую в дальнем углу комнаты, поближе к камину. По дороге мальчик проснулся и смог переодеться в пижаму сам, без помощи взрослых.
— Сестренка Лиза, ты еще придешь? — с надеждой спросил он, уже лежа под одеялом.
— Обязательно. — Поддавшись порыву, Эржебет наклонилась и чмокнула его в лоб. — Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — вторил ей Гилберт.
Они погасили несколько горевших в комнате лам, вместе вышли в коридор и в полном молчании направились в комнату Гилберта. Эржебет раздумывала о внезапно охватившем ее ощущении родства с братьями, о взгляде Гилберта, который говорил, что он чувствовал то же самое.
«Семья. Могли бы мы стать семьей? Хочу ли я этого?»
— Гил, — осторожно начала Эржебет. — Ты говорил, что мы с Людвигом выглядим, как мать с сыном.
— Вроде того, — буркнул Гилберт, делая вид, что очень заинтересован рассматриванием узора на обоях.
— Ты бы хотел… — Эржебет замялась, прикусила губу, но все же заставила себя продолжать. — Ты хотел бы, чтобы мы были семьей?
Ответом ей было лишь молчание. Гилберт все так же размеренно шагал и смотрел куда угодно, только не на Эржебет. Когда они вошли в его комнату, он затворил дверь и, все еще не говоря ни слова, обнял Эржебет. Гилберт коснулся горячими губами ее шеи, его руки скользнули к шнуровке ее дорожного платья. Видимо, это должно было означать: «Я очень по тебе скучал». Но ей не хотелось угадывать его чувства по действиям, хотелось услышать это вслух.
— Гил, ты так и не ответил. — Эржебет попыталась еще раз.
Он поднял на нее тяжелый, полный сладострастного дурмана взгляд, и его поцелуй, как всегда глубокий и жаркий, заставил ее забыть обо всем, расплавившись в его объятиях.
С этого дня они стали проводить много времени втроем: Эржебет, Гилберт и Людвиг, которого слишком часто ей мысленно хотелось назвать «наш сынишка». Мальчик добавил в их с Гилбертом отношения нечто новое, более интимное, они как будто стали еще ближе, между ними появилась еще одна нить.
Эржебет при первой же возможности рассказала о Людвиге Аличе, привезла ее с собой в Берлин. Увидев переродившегося друга детства, та заключила его в объятия и разрыдалась, а мальчик все никак не мог понять, почему незнакомая рыжеволосая девушка плачет и даже, как настоящий джентльмен, пытался ее успокоить. После этого они стали иногда встречаться все вчетвером, ездили на отдых к морю или на Рейн. Настоящая маленькая семья.
Нужно было лишь признать это вслух. Но не Гилберт не Эржебет этого сделать не могли.
Интермедия 1. Глаза смотрящего. Музыкант
Больше всего на свете Родерих ненавидел невоспитанность и грубость. Они вносили ужасный диссонанс в прекрасную симфонию его жизни. А Гилберт Байльшмидт был просто сосредоточием этих качеств. Резкий, прямолинейный, заносчивый донельзя — он вызвал у Родериха такое отвращение, что после пребывания с ним в одной комнате ему хотелось пойти и помыться. С возникновением у них территориальных споров, это чувство переросло в ненависть. Гилберт был для Родериха выскочкой, посмевшим самым наглым образом посягнуть на его владения, да еще и утверждать при этом, что действует в рамках законности.
Вот только Гилберту удалось едва ли не зубами вырвать себе место в кругу ведущих держав, решавших судьбы мира. И Родериху последнее время приходилось с этим считаться: вежливо здороваться на общеевропейских мероприятиях, приглашать Байльшмидта на грандиозный ежегодный прием в Вене, и, о ужас, даже позволять приезжать в свой дом для обсуждения различных политических вопросов. Последнее было самым тяжелым испытанием, потому что в усадьбе Родериха Гилберт встречался с Эржебет. Конечно же, Эржебет старалась вести себя с гостем подчеркнуто отстраненно, будто это не на свидания с ним она летала едва ли не каждый месяц. Гилберт тоже держался с ней холодно, даже язвительно. Но все же Родерих не мог не почувствовать окружающую их ауру страсти. Взгляды, которыми они обменивались. Как бы случайные соприкосновения рук… Когда эти двое оказывались рядом, Родериху казалось, что сам воздух в комнате раскаляется. И от его взгляда не ускользало, как меняется Эржебет рядом с Гилбертом. Она была довольно симпатичной девушкой, но в такие мгновения Родерих вдруг замечал, что у нее пухлые, чувственно изогнутые губы. Очень густые, черные, как безлунная ночь, ресницы. И движется она так плавно и грациозно…
