И это заявление, согласно определенного твоего желания, я также передал тт. Сталину и Зиновьеву. Очень сожалел бы, если вместо того чтобы взять обратно сделанные тобою заявления, которые в настоящих условиях ты считаешь неудобными, ты бы просто отрицал, что они (эти заявления) тобою действительно были мне сделаны.
С коммунистическим приветом, Бела Кун»
[676].
14—15 января 1924 г. на пленуме ЦК РКП(б), выработавшем линию высшего партийного руководства, которой следовало придерживаться на XIII конференции РКП(б), Г. Л. Пятаков предложил изменить ряд пунктов проекта резолюции Политбюро по экономическим вопросам. Н. А. Скрыпник констатировал, что Г. Л. Пятаков тем самым «вновь» поставил «вопрос о негодности политики партии по руководству хозяйственной жизнью страны»
[677]. Г. Е. Зиновьев предложил прений по вопросу не открывать, «а принять постановление, что ЦК не возражает против того, чтобы т. Пятаков внес свои поправки на конференцию. Ясно, что это не столько поправки, сколько платформа, которая отличается от хорошей платформы тем, что она плоха – и больше ничего»
[678]. Правда, пленум пошел за И. В. Сталиным, который предложил раздать предложенные Г. Л. Пятаковым поправки и обсудить их на следующий день
[679]. Логика тут была: не выносить все дебаты на публику, но при этом всегда иметь возможность подчеркнуть единство линии ЦК в осуждении еретиков. Правда, несмотря на то, что голосованием на 15 января поправки Г. Л. Пятакова были отвергнуты, он, тем не менее, вынес все свои предложения по поправкам на заседание партийной конференции
[680].
При этом XIII конференция РКП(б) в январе 1924 г. определила «Идейную сущность оппозиции»
[681], сгруппировавшейся вокруг Л. Д. Троцкого, следующим образом: «Оппозиция […] выступила с лозунгом ломки партаппарата и попыталась перенести центр тяжести борьбы против бюрократизма в госаппарате на “бюрократизм” в аппарате партии. Такая огульная критика и попытка прямого дискредитирования партийного аппарата объективно не могут привести ни к чему другому, как к эмансипации государственного аппарата от влияния на него со стороны партии, к отрыву государственных органов от партии»
[682]. Более того, в тезисах оппозиции большинство ЦК усмотрело «угрозу» некому «единству (курсив наш. – С.В.) государственного аппарата»
[683]. Термин «единство» в данном случае позволяет понять лишь удаленный по настоянию Троцкого пункт из проекта постановления Политбюро ЦК РКП(б) и Президиума ЦКК РКП(б) о том, что «…внутрипартийная демократия ни в коем случае не предполагает свободу фракционных группировок, которые для правящей партии крайне опасны, ибо всегда грозят раздвоением или расщеплением правительства и государственного аппарата в целом»
[684].
8 февраля 1924 г. на первом заседании обновленного состава Совета труда и обороны Л. Б. Каменев сделал программное заявление, лежавшее в русле Декабрьской 1923 г. резолюции ЦК РКП(б), восходящей к призывам Л. Д. Троцкого: «Мы можем наделать массу ошибок, если не поставим своей целью плановую увязку народного хозяйства. Эта увязка всегда была задачей СТО, но она выражалась более в увязке ведомственных разногласий, восходивших до СТО. […] Мне кажется, что это следует изменить (курсив Троцкого. – С.В.), и дальнейшая увязка различных отраслей хозяйства должна быть не результатом столкновения отдельных ведомств, а должна вытекать из продуманного заранее, намеченного хотя бы вчерне плана хозяйства»
[685].
На съезде XIII РКП(б) 1924 г. Л. Д. Троцкий совершенно резонно напомнил о своих авторских правах, а Е. А. Преображенский заявил: «Мы говорили громко, – быть может, вы скажете: слишком громко, – о необходимости перехода к плановости. И надо лишь радоваться, что признание необходимости плана делается уже в партии общим местом»
[686]. Сторонники большинства ЦК РКП(б) М. Л. Рухимович и Я. Э. Рудзутак не менее логично возразили оппозиционерам: в условиях провала двух «плановых» попыток, предпринятых в первом случае Л. Д. Троцким и во втором Е. А. Преображенским, введение плана явилось объективным следствием денежной реформы, а не гениальных тезисов оппозиции
[687].
Как бы там ни было, плановое хозяйство стало единственным пунктом, в котором большинство ЦК сходилось на деле с Троцким. «Второй вождь революции» умудрился раздуть из искры такое пламя, что греться у костра пришлось всем его товарищам по высшему руководству «партии и правительства».
«Впервые в истории нашей революции, по крайней мере, после Октября, мы имели положение, когда между двумя съездами, посередине года делалась попытка либо изменить политику ЦК коренным образом, либо даже изменить самый состав ЦК, […] – констатировал Г. Е. Зиновьев в мае 1924 года. – Бывает положение, когда это и необходимо. Если бы, например, ЦК вел страну действительно к гибели, если бы политика его была неверна, то ни один революционер не мог бы ждать, когда пробьет урочный час, и настанет очередной партсъезд, а должен требовать экстренного созыва съезда, должен бороться и воевать, если у него на это есть серьезные основания. В данном случае группа товарищей, исходя из ошибочной оценки положения вещей от первой до последней буквы, пыталась либо изменить политику ЦК, либо состав ЦК. Вопрос о “недоверии” к ЦК партии в Москве, благодаря нападкам и оппозиции
[688], был злободневным вопросом чуть ли не в каждой ячейке, в каждой военной ячейке. Все знают, […] что это послужило крупнейшим потрясением для жизни всей нашей партии. […] Партия не спала ночами. [Д] искуссии […] продолжались целыми ночами до утра. […] Вся рабочая масса, входящая в нашу партию, прислушивалась к спорам. Партия была потрясена до дна»
[689]. Разброд и шатание в большевистских рядах парализовали работу не только высших партийных, но и государственных органов, поскольку политические руководители советско-хозяйственного аппарата только и успевали переходить с одного митинга на другой.
