22 сентября генсек не преминул напомнить В. М. Молотову о необходимости «окончательного» решения «вопроса о советской верхушке» и одновременно «о руководстве вообще», поскольку «партийное и советское переплетены, неотделимы друг от друга». Конкретные предложения: освободить А. И. Рыкова и В. В. Шмидта (оба были поставлены в свое время на ответственные посты в Совнарком В. И. Лениным) и «разогнать весь их бюрократически-консультантский аппарат»; поставить на пост председателя СНК и СТО СССР самого В. М. Молотова для установления «полного единства советской и партийной верхушек»; превратить СТО СССР «из органа болтающего», коим он стал после событий конца 1925 г., «в боевой и дееспособный орган по хоз[яйственному] руководству», сократив число его членов до 10–11 (председатель, два заместителя, председатели Госплана, ВСНХ и Реввоенсовета СССР, наркомы финансов, труда, путей сообщения, торговли и земледелия)
[1286]; образовать при СНК «Комиссию исполнения» с «исключительной целью систематической проверки исполнения решений центра с правом быстрого и прямого привлечения к ответственности как партийных, так и беспартийных за бюрократизм, неисполнение или обход решений центра, нераспорядительность, бесхозяйственность и т. п.»
[1287]; упразднить Совещание замов с предоставлением прав председателю СНК и СТО СССР совещаться со своими заместителями или иными работниками «по своему усмотрению».
Предложения были настолько масштабными, что И. В. Сталин назвал целесообразным «пока» обсудить «это дело в тесном кругу друзей» и «сообщить возражения»
[1288]. Он небезосновательно
[1289] предвидел возражения темпераментного Г. К. Орджоникидзе против создания «Комиссии исполнения» как инструмента по «оздоровлению [советских] аппаратов и борьбе с бюрократизмом»
[1290] (в соответствии с духом поздних работ В. И. Ленина), а следовательно, структуры, параллельной возглавляемому старым товарищем и земляком И. В. Сталина Наркомату РКИ СССР. Соратники, по всей видимости, расценили полученное от генерального секретаря ЦК ВКП(б) предложение об обсуждении иначе, уловив в нем несуществующий намек на готовность генсека лично возглавить советско-хозяйственный аппарат.
А. И. Рыкова в этот период уже лишили полноценного информирования о происходящем в стране: он был фактически ограничен в возможностях анализа секретной корреспонденции, при том, что именно таковой по итогом длительной, целенаправленной деятельности генсека в 1920-е гг., которая виртуозно проанализирована в монографии Г. А. Куренкова
[1291], передавалось все самое важное в стране. 6 октября 1930 г. председатель СНК СССР писал в «ЦК ВКП(б) т. Кагановичу»: «После снятия с работы в моем секретариате тт. Нестерова, Радина и Гольдмана я работаю в сущности без нормальной помощи секретариата. У меня в частности до сих пор нет товарища для приема секретной почты по линии Секретариата ЦК и Политбюро. Почту часто сдают мне лично где попало, и мне приходится ее носить в карманах. Тов. Петросян, которой я временно, наряду с массой других дел, поручил получение для меня секретной почты ЦК, – с делом не справляется даже технически, не говоря уже о том, что никаких данных у нее для того, чтобы разобраться в получаемом материале, отличать важное от второстепенного, следить за исполнением поручаемых мне ЦК дел – [у нее нет]. При той нагрузке работой, которую я имею в настоящее время, быстрейшая организация секретариата для меня совершенно необходима. Немедленно я должен получить товарища в качестве доверенного по получению материалов ЦК. Через краткий промежуток времени мне в такой же мере необходимо прислать двух квалифицированных научно-политических работников. Сейчас освободился от работы т. Короткий, бывший секретарь коллегии НКИД. Прошу откомандировать его в мое распоряжение в качестве доверенного по получению материалов ЦК, а также для наблюдения за иностранной печатью»
[1292]. А. И. Рыков назвал конкретные кандидатуры, против которых не возражало ОГПУ СССР, однако, что характерно, «сведения о назначении нового доверенного Рыкова для получения секретных документов ЦК не обнаружены»
[1293].
7 октября на неофициальном совещании К. Е. Ворошилов, А. И. Микоян, В. М. Молотов, Л. М. Каганович и «отчасти» В. В. Куйбышев (Г. К. Орджоникидзе припомнил возражения И. В. Сталина о «нецелесообразности» своего назначения главой советского правительства и к общему мнению не присоединился) признали «лучшим выходом из положения унифицирование руководства», уполномочив К. Е. Ворошилова как старейшего соратника генсека предложить И. В. Сталину самому «сесть […] в СНК и по-настоящему», как умел только он, «взяться за руководство всей страной»
[1294]. Такая рокировка, следуя сталинской терминологии, уж точно «окончательно» сняла бы с повестки дня вопрос «о руководстве вообще». Фраза о том, что у руля правительства должен был стоять штурман, «облада[вш] ий даром стратега», была в послании отнюдь не пустым славословием, поскольку А. И. Рыков никогда «даром стратега» не обладал и этим невыгодно отличался от И. В. Сталина. Помнивший последние ленинские заветы «тесный круг близких друзей» генсека вывел рукой К. Е. Ворошилова: «Ленин и в нынешней обстановке сидел бы в СНК и управлял бы партией и Коминтерном»
[1295]. Это – концентрированное выражение ленинской модели управления партией, государственным аппаратом и мировой революцией. Именно так выглядело бы руководство Советского Союза в случае выздоровления основателя партии. Поразмыслив на досуге, члены неформального совещания все же сочли занятие И. В. Сталиным председательского кресла в правительстве несвоевременным, вероятно, вняв аргументу Г. К. Орджоникидзе
[1296]. К тому же сам генсек признавал «полное […] слияние […] партийного и советского руководства»
[1297] в своем лице несвоевременным, ссылаясь на внешнеполитический фактор. Якобы установление единоличной диктатуры на глазах у «всего мира» могло бы стать препятствием к распространению коммунистических идей. Главное же, на наш взгляд, заключалось в желании дистанцироваться от ответственности за возможные негативные последствия навязанных генсеком радикальных реформ.
