Конечно, и Мальвиде это было тяжело, просто непереносимо. Но еще хуже, еще непереносимей было видеть, что Тучкова вытворяет с детьми Искандера. Женское чутье — а может быть, ревность? — подсказывало Мальвиде, что Тучкова не успела полюбить этих детей, она просто пытается использовать их как орудие для захвата сердца их отца. Тем более, что у нее на руках был главный козырь: их несчастная покойная мать когда-то именно ей завещала присмотр за детьми в случае своей смерти. Первым делом Тучкова объявила, что сама лично будет обучать их русскому языку. Саша и Тата восприняли этот проект равнодушно — а почему бы не изучать язык, который они и без того неплохо знали? Но маленькая Оленька неожиданно взбунтовалась — она ни за что не желала учиться у Натальи Алексеевны, которая пыталась протиснуться на роль ее покойной мамы.
Как-то Мальвида вернулась с урока музыки, который давала соседской девочке для заработка. Она отперла входную дверь своим ключом и прислушалась — в доме было тихо, только веселый смех старших детей доносился из сада. Герцен и Огарев скорей всего уехали в город, а где же Оленька, если Натали уехала с ними?
Вдруг тишину рассек короткий пронзительный взвизг — конечно, Оленька! Ее голос Мальвида узнала бы даже во сне. Она вихрем взлетела по лестнице и рывком отворила дверь классной комнаты. Картина ей представилась страшная: Тучкова одной рукой выворачивала назад оленькину руку, а ла-донью другой зажимала ей рот. При виде Мальвиды Тучкова замерла, и Оленька, вероятно, куснула ее ладонь, потому что она отдернула руку и крикнула “Маленькая дрянь!”
Мальвида одним прыжком оказалась рядом с ними и вырвала Оленьку из ослабевшей хватки Натали. “Как ты смеешь?” — не помня себя, завопила она по-немецки.
“Вот оно, ваше воспитание! — завопила в ответ Натали. — Эта девчонка даже здороваться со мной не хочет, не то что заниматься! Но я ее заставлю! Я обещала ее покойной матери!”
Но Мальвида ее не слушала, она уже уводила Оленьку прочь от ненавистной самозванки. А может быть, она не такая уж и самозванка? Вполне возможно, что она влюбилась в Искандера еще при первой их встрече в Париже — Мальвида нечаянно услышала сквозь небрежно прикрытую дверь, как она признавалась Искандеру в чем-то подобном. И постаралась втереться в доверие его умирающей жены — о, это она умела! Втереться в доверие, пустить пыль в глаза, разыграть спектакль! А по приезде в убогое родное гнездо обольстить лучшего друга Искандера, рыхлого романтичного владельца роскошного соседнего имения и смело переехать к нему, хоть невенчанной, но любимой. А после смерти жены своего героя уговорить мужа перебраться в Лондон для создания новой семьи.
Оленька громко рыдала, повторяя: “Не отдавай меня ей! Не отдавай!”
“Не отдам!” — пообещала Мальвида, ясно сознавая свое бессилие. И все-таки она решила не рассказывать об этом столкновении Искандеру, опсаясь, что навлечет его гнев не на Натали, а на себя. И точно: поздно вечером она услышала, — она, конечно, не подслушивала, а просто, проверив, спокойно ли спят дети, проходила мимо кабинета Искандера и услышала, как Огарев жаловался на нее.
“Оленька уже доведена до того, что избегает здороваться и прощаться с Натали. Разве ты не видишь удвоенных стараний Мальвиды привязать к себе детей и таким образом поставить преграду сближению с нами?”
Ответа Искандера она не стала слушать — какая разница, что он скажет? Он уже не хозяин в своем доме. Ей было непереносимо больно. “Так я и знала! — горько подумала она. — Этой стерве ничего не стоило настроить против меня своего безвольного мужа! Просто чудо — она об него ноги вытирает, а он ничего не замечает!”
Как она ошибалась! Как ошибалась!
Через пару дней они втроем отправились в театр. Втроем — Искандер и Огаревы. Мальвиду никто и не вздумал пригласить, а ведь все эти годы она ходила в театр с Искандером. Они сидели в ложе, соприкасаясь плечами и дыханием, они вместе плакали и смеялись, а после спектакля обсуждали пьесу и игру актеров, живо и заинтересованно, как обсуждают только близкие люди. Тогда они были семьей, а теперь она стала гувернанткой — просто смех, гувернантка без жалованья, подрабатывающая на стороне уроками музыки! Кто же приглашает гувернантку в театр?
Когда дети уснули, Мальвида вышла из дома на безлюдную улицу, ей хотелось пройтись быстрым шагом, как она ходила раньше, когда была одинока. Она даже улыбнулась этой мысли сквозь слезы — теперь она опять одинока, пора возвращаться к старым привычкам. Пахло молодыми листьями, которые готовились вот-вот вылупиться из почек, — кончался май, и деревья начали просыпаться после долгой английской зимы.
Мальвида завернула за угол и почти столкнулась с отъезжающим с остановки омнибусом. Навстречу ей нетвердым шагом брел от остановки смутно очерченный в полутьме мужской силуэт. Когда он приблизился, она неожиданно разглядела знакомое долгополое пальто с пелериной — Огарев!
“Почему вы здесь, Николай Платонович? А не в театре?” Огарева качнуло к ней, и на нее пахнуло острым запахом спиртного перегара: “А я ушел! Встал и ушел! И оставил их одних! Что мне с ними делать, если я третий лишний? Я ее повадки хорошо изучил — она руку ему в карман сунула и стала его сквозь карман лапать. Знаю я, как она лапает, она в этом деле мастерица. Она и меня когда-то так залапала. И при этом поет про революцию. Я когда-то ей поверил и даже написал: “Я счастлив, что есть женщина, которая с наслаждением умрет со мной на баррикаде!” А теперь она опять готова умереть с наслаждением, но не со мной, а с ним!”
И тут к ужасу Мальвиды он заплакал. Она тоже готова была заплакать: хоть она поняла не все сказанные Огаревым слова, общий смысл их был ей ясен, — хищница победила ее и пора покидать этот милый ей дом, этих дорогих ее сердцу детей. Боже, куда ей теперь податься? У нее нет ни пристанища, ни денег — ее скудных музыкальных заработков не хватит даже на оплату крохотной комнатушки.
“Пойдемте, Николай Платонович, я отведу вас домой”.
“Куда — домой? Нет у меня никакого дома!”
“Все-таки пойдем. Вам надо прилечь”.
Она повела его за руку, как ребенка, и он пошел за ней послушно, как ребенок. Хотя дорога была недлинная, пройти ее было нелегко — Огарев то и дело спотыкался и наваливался на ее плечо, чтобы не упасть. Все-таки она не выдержала и полюбопытствовала:
“Что же вы намерены делать? Вызвать Герцена на дуэль?” — Пришлось по-французски, по-русски было для нее слишком сложно, да и в голове мутилось от услышанного.
“Что эта немецкая фройляйн придумала! Чтобы я, я! вызвал Герцена на дуэль! — он тоже перешел на французский. — Да мы с ним в юности клятву на крови дали быть братьями до гробовой доски. Какая же тут может быть дуэль?”
“Но ведь он на ваших глазах… с вашей женой… как можно?”
“Да ведь я давно знаю, что она меня не любит. Она и не скрывает этого, считает меня размазней. За то, что я все свое огромное состояние разбазарил на добрые дела, крепостных без выкупа отпустил на свободу, а сам остался гол как сокол. За что ж ей меня любить, скажи, фройляйн? Ведь она молодая, ей жить хочется, а какая со мной жизнь?”
