Увы, провинциальная Аргентина еще не доросла до столичной изощренности европейцев, и потому с середины представления возмущенная публика начала кричать, свистеть и хлопать сиденьями кресел. Когда шум полностью заглушил музыку и пение, из-за кулис выбежал разъяренный режиссер, не ожидавший такого приема, — у себя в Европе он привык к восторгам и овациям. Его появление еще больше возбудило зал — некоторые фанаты музыки Вагнера ринулись на сцену с явным намерением набить морду осквернителю их кумира. Как известно, в Аргентине скрылось великое множество нацистских преступников, и потому естественно предположить, что среди страстных поклонников Вагнера было немало урожденных немцев разных поколений.
Оскорбленный режиссер не растерялся. Он смело показал этим ископаемым провинциалам истинное лицо современной европейской культуры — он повернулся к залу спиной, спустил штаны и наклонился, чтобы им было видней.
ДНЕВНИК МАЛЬВИДЫ
Там, в Карлсруэ, Рихард открыл мне причину чудовищного парижского провала его “Тангейзера”. Все дело было в том, что он нарушил священную традицию представлять обязательную балетную сцену в начале второго акта, а поставил ее в начале первого. Это привело в ярость членов аристократического жокейского клуба, которые посещали оперу только ради балетной сцены, потому что многие балерины были их любовницами. Во время первого акта в жокейском клубе подавали обед, и члены клуба были возмущены, что их вынудили из-за причуды композитора пожертвовать обедом. Они наняли большую группу молодых хулиганов, сорвавших представление воплями и свистом. Смешно и горько сознавать, от каких ничтожных причин зависит судьба художника!
Когда я рассказала в письме эту историю Искандеру, он ответил мне с легким раздражением: “Ты пущена, как волчок без компаса, по морю, по океану всех мнений. Везде благородная, вся в идеализме сороковых годов”.
Мне показалось, что он немного ревниво относится к моему восхищению Вагнером. И тем, что я прививаю это восхищение Ольге.
Но я не могу его осуждать, не могу на него сердиться — его жизнь превратилась в невыносимую драму из-за его чрезмерного благородства. Кое о чем я могу догадываться, кое-что узнаю из проговорок бедной Таты. Я стараюсь смотреть объективно на происходящее в этой столь любимой мною семье, но даже от самого объективного взгляда не может укрыться тот чудовищный разлад, тот неизлечимый надрыв, который внесла в дом Искандера Натали.
И из своего развалившегося дома, из которого сбежали все его дети, он еще пытается научить меня, как воспитывать этих детей, нашедших приют у меня!
“Ты должна понять, что классическое воспитание отжило свой век. Надо эмансипироваться от Олимпа — как мы уже эмансипировались от Голгофы”.
Единственным его утешением была еженедельная газета “Колокол”, которую он издавал в Лондоне вместе с Огаревым. Ее читала вся мыслящая Россия и даже сам император Александр Второй. Едкое заявление анархиста Бакунина, что не стоило уезжать из России, чтобы издавать газету для императора, по сути не имеет смысла: если бы Герцен посмел издавать такую газету в России, его бы посадили в тюрьму по приказу того же императора.
В 1863 году газету Герцена постиг жестокий удар. В тот год в Польше, которая с давних пор входила в состав Российской империи, вспыхнуло восстание, жестоко разгромленное могучей русской армией. Тысячи молодых поляков были убиты и повешены, десятки тысяч бессрочно сосланы в Сибирь. Но на отчаянные призывы Герцена к Европе о помощи восставшим полякам ответом была всего лишь молитва папы Пия Девятого о сохранности восставших детей католической церкви. И возмущение всей мыслящей России.
Стыдно признаться, но взрыв русского патриотизма был так велик, что вся мыслящая Россия перестала читать “Колокол”. Насчёт императора не скажу, — может быть, он и читал, но только ради него одного и впрямь не стоило издавать газету. И она умерла, скончалась скоропостижно — на неё больше не подписывались, её не провозили тайно через границу. Её пришлось закрыть.
Когда Искандер сообщил мне, что он закрывает “Колокол”, я написала ему: “Почетнее уйти вот так, чем упрямо продолжать, как Бакунин и подобные ему. Все, что они преподносят, — это старые, обветшалые идеи и фразы, они ничему не научились”.
МАРТИНА
Даже в утешительном письме она не удержалась, чтобы не обругать Бакунина, хоть упоминание его имени было тут явно не к месту. Мальвида и Бакунин с первого взгляда невзлюбили друг друга. Герцен писал об их отношениях: “В своей взаимной ненависти они дошли до того, что стали испытывать друг к другу нежность”. Нежность Мальвиды к Бакунину сомнительна, но к Герцену очевидна — она всегда встаёт на его защиту, каковы бы ни были обстоятельства.
ДНЕВНИК МАЛЬВИДЫ
Я написала Искандеру: “Ведь ты сказал нужные слова о том, что молодое поколение идет своим путем и старикам больше нечего ему сказать. Ты должен теперь, как мудрец, наблюдать за ходом вещей, которому ты дал такой мощный толчок. Ты свое дело сделал и теперь можешь отдыхать в Валгалле, куда собираются после жарких битв души достойных воинов”.
“Опять твой Вагнер! Без него ты теперь ни шагу”, — сердито отозвался Искандер. Я не стала на него обижаться, я знала, как ему больно видеть смерть своего любимого детища.
Но спустя короткое время, в 1864 году, боль от потери “Колокола” отступила перед другой, более страшной болью, ужасной, невообразимой. Его прелестные младенцы-близнецы, Лёля-девочка и Лёля-мальчик, неожиданно умерли от дифтерии, оба в один день. Просто невозможно себе представить два маленьких белых гробика, стоящих рядом на столе! Ужас, ужас, ужас! Бедный Искандер! Он растерял своих старших детей, — Саша безвозвратно сбежал в Милан под предлогом учебы, а за ним выпорхнули из родительского гнезда мои девочки, Тата и Ольга.
Ольга, конечно, моя любимица. Очаровательное существо, исполненное талантов и грации, но она нуждается в особом воспитании, ибо она не принадлежит к натурам, с которыми можно сладить при помощи обычной дисциплины. К моей великой радости в последнее время я все больше сближаюсь с Татой; я никогда ее не любила так, как сейчас. Но с грустью замечаю, что она тоже постепенно отдаляется от отца.
А теперь он потерял и самых младших, осталась одна Лиза. И то нельзя сказать, что Лиза осталась с ним — обезумевшая от горя Натали похитила Лизу и сбежала от него. Она начала метаться по Европе, угрожая увезти Лизу в Россию, куда ему путь был заперт наглухо. Его спасло только милосердие императора, закрывшего дверь в Россию и Огареву, женой которого по-прежнему официально считалась Натали — а значит, и ей. Так что увезти Лизу в Россию ей не удалось.
И словно подтверждая, что судьба — всего лишь слепая лотерея, именно в 1864-ом, таком трагичном для Искандера году, взошла высоко в небеса звезда другого моего друга, Рихарда Вагнера, готового за минуту до того свести последние счеты с жизнью. В тот год королем Баварии стал восемнадцатилетний Людвиг, с ранней юности помешанный на музыке Вагнера.
