МАРТИНА
И тут началась настоящая карусель!
ЛУ
На лекции и семинары Лу обожала приходить с опозданием. Её появление было тщательно продумано — стоило ей отворить дверь и на цыпочках войти в аудиторию, как все головы поворачивались к ней. На лекцию Поля Ре она тоже пришла с опозданием. И хотя все обернувшиеся к ней головы были женские, опоздание оказалось очень удачным: тому, ради кого стоило выполнить этот трюк, не нужно было оборачиваться — он стоял к ней лицом. И как стоял, так и застыл с открытым ртом, прервав свою лекцию на полуслове. В тот же вечер он попросил разрешения проводить её после лекции домой.
И она охотно согласилась — она мгновенно почувствовала, что этот элегантный молодой человек может стать её другом на многие годы. После лекции и чая они долго шагали по ночному Риму, увлечённые процессом знакомства и взаимопонимания, растущего с каждой минутой. Так легко, так волшебно просто было поверять свои заветные мысли собеседнику, готовому боготворить каждое её слово. Не то, чтобы у неё был недостаток в боготворящих каждое её слово поклонниках, но ничьи восторги не находили такого звенящего радостью отзыва в её сердце.
Часто, запершись в своей спальне, Лу рассматривала себя в зеркале, чтобы понять, что именно производит столь оглушительное впечатление на всех мужчин, поднявших на неё взгляд. Она отлично изучила свои достоинства и недостатки, но это знание ничего не объясняло. Оставалось предположить, что от неё исходит какое-то невидимое излучение, покоряющее каждого встречного. Постепенно Лу привыкала к своей удивительной привлекательности и начинала всё более умело ею пользоваться.
Но молодого профессора философии с изящным, словно выточенным скальпелем профилем она не обольщала ни с какой заранее поставленной целью, она искренне делилась с ним всем тем, что накопилось в её душе за годы вынужденного молчания. А с кем, с кем ей было обсуждать свои бунтарские взгляды? Не с мамой же, которая бы упала в обморок, если бы узнала, что её строптивая дочь думает о моральных принципах общества, которые добропорядочной маме никогда не приходило в голову оспаривать? Или с похотливыми козлами, изводившими её в Цюрихе утомительно стандартными комплиментами? Что толку было открывать им свою мятущуюся душу, если заранее было ясно, как они отреагируют? Они плотоядно разденут её мысленным взором и воскликнут “Гениально!” — в надежде затащить её в постель.
Поль, конечно, тоже не прочь был бы затащить её в постель, но для него это не главное, он восхищается игрой её ума не меньше, чем её стройными ногами, осиной талией и высокой грудью. И вообще Поль не такой, как остальные — он ко всему относится с серьёзным юмором, какого она до сих пор не встречала ни у кого. Может быть, дело в том, что он еврей? Он и не подозревает, что она об этом знает, он скрывает от неё своё еврейство — непонятно зачем. Ей безразлично, еврей он или христианин, ей нравится его острый иронический глаз и беспощадный язык.
Как остроумно он недавно сказал о Мальвиде: “Недостатки интеллекта люди часто принимают за достоинства души”. Стоп, стоп, — при чём тут Мальвида? Поль ни словом, ни взглядом не упомянул Мальвиду, это она, непочтительная Лу, ему приписала. Наверно потому приписала, что слова “достоинства души” навели её на мысль о Мальвиде, душа которой полна достоинств, а не потому что… Хватит, вовсе не потому! “Я нисколько не хотела бросить тень на интеллект Мальвиды, — остановила себя Лу, — я её обожаю. Благодаря ей моя жизнь в Риме так прекрасна и полна смысла. Меня просто раздражает, когда она то и дело повторяет “мы должны”, “нам положено”, “наша задача”, и я не понимаю, кто такие эти “мы”. Я понимаю только, что Я должна, что МНЕ положено, и в чем МОЯ задача, и никаких МЫ. А кроме того я подозреваю, что она молчаливо осуждает мои ночные прогулки с Полем. Какое ей дело? А впрочем, можнет быть она осуждает наши прогулки вовсе не из-за недостатка интеллекта, а просто из ревности? Ей, небось, кажется, что я слишком завладела её ненаглядным Полем”.
МАРТИНА
А Лу и впрямь завладела им настолько, что он без спроса отправился к ее маме просить руки её дочери. Мама, не подозревая, что корректный вежливый профессор философии — еврей, готова была согласиться: он казался ей хорошей партией для её строптивой девочки, которую она мечтала поскорей пристроить, пока та не натворила бед. Тем более, что мама рвалась обратно в Петербург, а Лу отказывалась уезжать из Европы — Европа пришлась ей по вкусу.
“Мама, — чуть было не брякнула Лу, — ты же знаешь, что я вовсе не намерена выходить замуж!”
Но успела сдержаться и сказать совсем другое, хитро продуманное и обнадеживающее маму: “Так уже сразу и замуж! Нужно к нему присмотреться, я с ним ещё не достаточно хорошо знакома. Ты езжай в свой Петербург, а меня оставь на годик здесь, в Европе. А через годик мы этот вопрос решим с полным пониманием”.
Слово “годик” Лу употребила, чтобы было неясно, год это, два или больше. И мама, притворившись, что поверила Лу, предпочла согласиться, прекрасно понимая, что её строптивую девочку увезти из Европы удалось бы только в кандалах.
В надежде в скором времени избавиться от материнского надзора, Лу готовилась осуществить давно задуманный ею план-вызов обывательскому обществу. Она уговаривала Поля поселиться с ней в одной квартире, однажды увиденной ею во сне, где они будут жить в платоническом интеллектуальном содружестве — читать и обсуждать прочитанное, бродя среди музыки, книг и цветов. Бедный Поль готов был на всё, на книги, цветы и платонические восторги, только бы оставаться рядом с ней. Неизвестно, чем бы завершился этот недопустимый по тем временам план, если бы на сцене не появилось новое действующее лицо — пока ещё непризнанный гениальный философ Фридрих Ницше.
ДНЕВНИК МАЛЬВИДЫ
Я в отчаянии: Фридрих просто сводит меня с ума своими метаниями по Италии, ни в одном городке он не задерживается надолго, — везде ему плохо и неуютно. Я бы хотела, чтобы он приехал ко мне в Рим, но боюсь, что римский климат будет ему вреден. И всё же сейчас, несмотря на свои тревоги о его здоровье, я решилась пригласить его сюда. Дело в том, что последнее время он больше, чем на ужасные головные боли, жалуется на своё беспросветное одиночество — ему не с кем обсудить безудержный поток своих радикальных идей. Он умоляет меня найти ему друга, с которым он мог бы делиться своими мыслями. И добавляет: а еще лучше — подругу.
И я задумала познакомить его с Лу. В каком-то высшем смысле она ему под стать, она способна его слушать и понимать: она такая начитанная девочка и полна разных бунтарских идей, даже для меня слишком смелых. Она может стать подругой Фридриха — хоть он очень суровый философ, он самый нежный, самый преданный друг. Я часто перечитываю дарственную надпись мне, сделанную им на титульном его последней книги: “Лучшую часть приношу я на алтарь той, кто был мне другом, матерью, врачевателем”. Перечитываю и плачу — мысль о его одиночестве нарывает мне душу.
