Этого нельзя допустить. Ни в коем случае нельзя! И она решила действовать. Быстро, четко и безотказно, как могла только она.
Она немедленно отправила Ницше телеграмму, в которой красочно описала ту страшную боль, которую испытала, получив его отказ от ее приезда. И, утерев слезы, скромно вопрошала, чем она заслужила столь суровую немилость. При виде такого смирения сердце Ницше дрогнуло и он ответил, что ему больно от боли, которую он причинил ей. И он, так и быть, позволяет ей приехать к нему на пару недель. И она кротко согласилась приехать, хоть поклялась в душе, что больше это не повторится.
Мало понимая психологию женщин, Фридрих предложил Лу отправиться к нему в компании его сестры Элизабет. Худшего варианта он придумать не мог.
Жуковский все же пошел провожать Лу на вокзал, несмотря на ее твердый отказ выйти за него замуж. Пока носильщик вносил в вагон ее чемодан, она стояла в тамбуре и махала Жуковскому левой рукой, правой прижимая к груди подаренный им на прощанье букет белых лилий. Когда поезд тронулся, она задумчиво открыла дверь в купе, все еще прижимая к груди душистый букет, заботливо обернутый Жуковским в мокрую марлю и вставленный в большой стакан. Она вошла и чуть не упала, сраженная сверлящим взглядом Элизабет, затаившейся в полутьме вагона.
Не говоря ни слова, Лу поставила цветы на столик и опустилась на сиденье рядом с Элизабет. Хоть ей было неприятно напряженное соседство сестры Фридриха, это было лучше, чем, сидя напротив нее, то и дело встречаться с нею глазами. Так в полном молчании они доехали до Иены, где им предстояло назавтра пересесть на другой поезд, направлявшийся в Таутенбург.
Поднявшись с места, Элизабет потянулась за своей дорожной сумкой и как бы нечаянно смахнула букет на пол. Стакан разлетелся на мелкие осколки, и Элизабет, притворно покачнувшись, растоптала цветы каблуками.
“Ты мне за это заплатишь, подлая тварь!” — тихо сказала Лу по-русски. Опустив окно, она подозвала носильщика и быстрым шагом пошла за ним, оставив на перроне Элизабет с ее тяжелой сумкой.
Война была объявлена.
МАРТИНА
Война была объявлена, но воюющие стороны, как Сиамские близнецы, были неразрывно связаны между собой. До того, как они отправились утром одним поездом в Таутенбург, им пришлось остановиться на ночь в заказанном ими заранее номере йенского отеля.
Там разразился их первый бой.
ЭЛИЗАБЕТ
“Какая наглость! Какое бесстыдство! — Элизабет яростно заскрежетала зубами, наблюдая из окна вагона, как эта русская дылда, прижимая к груди букет белых лилий, подает Жуковскому руку для поцелуя. — И это по дороге к моему дорогому брату, перед которым она будет притворяться недотрогой! Не могу понять, что мужчины находят в этой рус-ской обезьяне? А главное, что нашел в ней мой бедный Фрицци, такой чистый, такой нежный, такой ранимый?”
В конце концов, она не выдержала и напрямик спросила русскую обезьяну, каким приворотным зельем оно опоила ее Фрицци, такого чистого, такой нежного, такого ранимого? Это было уже в отеле, где она вынуждена была спать в одной комнате с этой бесстыжей девкой, которая рассылает по всему миру мерзкую фотографию, порочащую Фрицци.
Услышав, каким чистым и нежным выглядит Фрицци в глазах его сестры, девка захохотала так громко, что огонек в газовом рожке замигал и чуть было не погас.
“Чистый, говоришь? Ну уж нет! — выкрикнула она, бесцеремонно переходя на ты. — Не ты ли в юности пробралась однажды в его постель, чтобы лишить его чистоты?”
Элизабет задохнулась от возмущения — откуда она знает? Кто мог рассказать ей великий секрет, который знали только она и Фрицци? Небось, гнусный еврей Ре, много лет притворявшийся другом ее брата — наивный Фрицци вполне мог поделиться с ним своей тайной.
“Заткнись, гадюка!” — прохрипела она, сама пугаясь своего голоса.
Но гадюка и не подумала заткнуться.
“Я бы могла рассказать тебе кое-что о чистоте твоего Фрицци! Хочешь послушать?”
Элизабет картинно заткнула уши и завизжала как можно громче, чтобы заглушить противный голос русской обезьяны:
“Врешь ты все! Врешь! Хочешь его запачкать? Так не выйдет! Не выйдет! Не выйдет!”
И затопала ногами. И топала, топала, топала, пока снизу не постучали в потолок. Она испуганно затихла, руки ее упали вниз и сама она безвольно рухнула на постель, обессиленная собственным визгом. А Лу продолжала:
“Он делает вид, что говорит со мной о высоких материях, а сам все тянется прикоснуться ко моей груди. А когда я стою у окна, он подходит сзади, вроде хочет взглянуть через мое плечо, дышит мне в затылок и все норовит прижаться как бы невзначай.”
“Ты смеешь говорить такое о моем брате, о великом философе, который снизошел до тебя и одарил своей дружбой?”
“Знаем мы эту дружбу философов — все они делают вид, будто интересуются моими мыслями, а сами только и мечтают уложить меня в постель”.
Элизабет стало обидно до боли, что никто не интересуется ее мыслями и не мечтает уложить ее в постель. Она бросила в Лу подушку, не попала и зарыдала:
“Тебе не напрасно кажется, будто все только и мечтают затащить тебя в постель! Это твой мерзкий умишко тебе подсказывает, потому что не Фрицци старается затащить тебя в постель, а ты его”.
“Что я буду делать с ним в постели? Я могу провести с ним ночь в одной комнате и не почувствовать ни малейшего желания с ним переспать!”
“Зачем же ты к нему едешь?”
“Чтобы поговорить о высоких материях!”
“Едешь поговорить и не боишься погубить свою репутацию?”
“Это тебе нужна репутация, а я со своей внешностью как-нибудь обойдусь и без нее”.
МАРТИНА
И она обошлась без. Вернее, она создала себе другую репутацию — репутацию смелой женщины, безнравственной, но неотразимой. Женщины, не подвластной общепринятой морали, не боящейся чужого осуждения и всегда остающейся в выигрыше.
ДНЕВНИК МАЛЬВИДЫ
Тогда, в Байройте, я не поехала на вокзал провожать Лу в Таутенбург, потому что с нею поехал Жуковский. Все эти дни она вела себя возмутительно, — она открыто флиртовала с Жуковским, громко афишируя при этом свою власть над Фридрихом. Я чувствовала себя ответственной за ее поведение, потому что именно я устроила ей приглашение на фестиваль Рихарда.
Да и вообще, мне горько думать, что именно я пригрела Лу на своей груди, именно я ввела ее в круг философов и поэтов, и в результате лишилась своих любимых мальчиков — и Фридриха, и Поля. Оба они покинули меня ради нее, и я опять осталась одна. Фридрих за это время не написал мне ни слова, хотя знал, как я вступалась за него перед Рихардом, а Поль, правда, писал мне из Берлина, но кратко и только о Лу.
