“Откуда я знаю!” — огрызнулся Бернард и, не прощаясь, поскакал по узкой тропке, извилисто струящейся в лесную чащу. Элизабет прикусила губу и обругала себя за неуместный вопрос — зачем спрашивала, ведь заранее знала, что Бернард огрызнется. Последнее время отношения с Бернардом стали очень напряжёнными. От непрерывных неудач и неурожаев Бернард стал груб и раздражителен не только с нею, но и со всеми остальными. Он объявил, что каждый наездник при встрече с ним должен спешиться и стоять на краю тропы, пока Бернард не минует его на своём скакуне. И объяснял Элизабет, что только жестокая дисциплина может удержать колонистов от бунта.
Отгоняя грустные мысли, Элизабет нерешительно топталась на краю поляны, которая ещё совсем недавно была частью джунглей. Выбор был небольшой. Если спрятаться в тени дерева, с веток начинают сыпаться крошечные красные блошки, от укусов которых всё тело покрывается гнойной сыпью. Если выйти из-под дерева на тропу, беспощадное солнце кусает не хуже, чем блошки, и оставляет на коже коричневато-красные пятна.
Возвращаться в духоту своей глинобитной хижины тоже не хотелось. Элизабет, позабыв, что она без шляпы, необдуманно вышла на поляну и под прицелом палящего солнца направилась в сторону своего будущего дома. Дом этот она спроектировала сама — она так долго о нём мечтала, что представляла его себе до мельчайших деталей. И назвала его Фюрстеррот. Уже почти год полдюжины индейцев строят её Фюрстеррот под присмотром одного из колонистов, архитектора Дитера Чагги. Это будет прохладный дом с высокой крышей, прикрывающей стены сверху донизу для защиты от жары и солнца. Когда дом будет готов, в центре гостиной она поставит свой белый рояль, на котором будет играть произведения Вагнера.
Мысль о Вагнере вернула её к письму Фрицци. Она остановилась, вынула письмо из кармана и стала перечитывать тот абзац, который Бернард прочёл вслух. Солнце палило нестерпимо и, чтобы разобрать слова, нацарапанные корявым почерком брата, ей пришлось прикрыть страничку ладонью. Ужас того, что она прочла, пронзил её сердце, солнечный луч пронзил ее темя, мир поплыл у неё перед глазами, и она без сознания упала на траву.
Очнулась она от странного чувства, будто она плывёт по воздуху, плывёт, но не падает, потому что её крепко держат чужие мужские руки. Определённо чужие, не Бернарда. Бернард, хоть и высокий, но костлявый, хлипкий и гладкий, а эти руки показались ей мускулистыми и волосатыми. Она чуть-чуть повернула голову и уткнулась взглядом в могучую волосатую грудь.
“Очнулась? — спросил знакомый голос, хоть она сразу не могла припомнить, чей. — Стать на ноги можешь?”
“Попробую”, — прошептала она и вспомнила, что это голос архитектора Дитера Чагги, того самого, маленькая дочка которого умерла по дороге из Монтевидео в Асунсьон. Пока он её нёс, она, боясь упасть, инстинктивно обхватила руками его крепкую шею, ничем не похожую на хрупкую шею Бернарда.
“Лучше я тебя посажу”, — сказал Дитер и, сделав несколько шагов, опустил её на что-то твёрдое. Уже сидя, она разомкнула руки и огляделась — перед ней был её любимый Фюрстеррот, под ней его парадное крыльцо. Дитер сел на крыльцо рядом с ней и быстрым движением расстегнул три верхних пуговицы её черного платья.
“Будешь и дальше ходить в этом дурацком наряде, опять упадёшь в обморок в лесу и тебя кто-нибудь съест. Твоё счастье, что я тебя случайно заметил”.
Ей вдруг захотелось быть откровенной с ним, она так устала вечно носить маску и притворяться.
“Я бы и рада это платье сбросить, но не могу себе позволить. Люди перестанут меня уважать”.
“А ты сбрось и проверь — может, и не перестанут, — сказал Дитер и, ловко расстегнув еще три пуговицы, коснулся её горла кончиками пальцев. — Какая у тебя кожа белая! Ни разу солнца не видела”.
Его прикосновение к её коже обожгло её изнутри, словно он коснулся какой-то неизвестной до этого мига чувствительной точки в глубине её тела. Она затаила дыхание и стала лихорадочно придумывать слова, которые нужно сказать, чтобы он этого не заметил. Первое, что пришло на ум, был вопрос о доме — скоро ли он будет готов? Вопрос был глупый, ведь она почти каждый день обсуждала с Дитером сроки окончания работ. Но он сделал вид, будто вопрос его не удивил, и ответил точно, как вчера, что дом будет готов к сдаче через месяц.
И тут она расплакалась, как маленькая. Она заходилась в рыданиях и билась головой о деревянный столбик, подпирающий дощатый навес над крыльцом, а Дитер испуганно оттаскивал её голову от столбика и спрашивал, в чём дело, чем он её огорчил? Через бесконечное число судорожных всхлипов она выдавила из себя, что он ни при чем, просто у неё стряслось большое горе, а Бернарду нет до этого никакого дела и ей не с кем своим горем поделиться.
“Поделись со мной”, — щедро предложил Дитер и бережно положил её голову к себе на голое плечо. От плеча пахло потом и ей вдруг захотелось слизнуть этот пот языком. Но она, разумеется, ничего подобного не сделала и сделать не могла — она была порядочная замужняя женщина и ей было бы негоже слизывать пот с плеча чужого мужчины. Вместо этого она рассказала чужому мужчине, что её единственный любимый гениальный брат Фридрих, которому врачи давно пророчили безумие, действительно и окончательно сошел с ума.
“Откуда ты знаешь?” — разумно спросил Дитер.
“Из его письма, — она всё ещё зажимала в кулаке скомканный листок, исписанный неровными каракулями Фрицци, расплывшимися от обильно пролитых на них слёз. — Такое письмо мог написать только безумец”.
“Ты знаешь, сколько времени идёт письмо из Европы сюда?”
“Конечно, знаю. Около двух месяцев”.
“Так зачем огорчаться? Может, твой брат за эти два месяца уже давно пришёл в себя. Мало ли что человек сгоряча напишет”.
Элизабет вспомнила о разных причудах Фрицци, о странных его капризах и нелепых выходках, и спросила неуверенно:
“Ты думаешь, он мог написать сгоряча?”
“Конечно, мог! — Дитер решительно разорвал письмо и бросил обрывки в мусорный бак со строительными отходами. — Забудь об этом письме и жди следующего”.
Из джунглей выехала запряженная пегой лошадкой телега с большим чаном краски и остановилась у крыльца. Сидевший на облучке индеец крикнул что-то на гуараньо, в ответ из дому неспешно вышел другой индеец и, облокотясь на облучок, завёл с первым неторопливую беседу.
“Удивительные люди, — пожал плечами Дитер, — никогда никуда не торопятся. Похоже, они не знают, что такое время”.
“Они правы — в джунглях время не идёт. Это краска для гостиной?” — Элизабет попыталась встать на ноги, но голова у неё закружилась и она схватилась за деревянный столбик, чтобы не упасть. Дитер подхватил её и, легко нажав на плечо, усадил обратно:
“Не спеши вскакивать! Ты ведь знаешь, что в джунглях время не идёт, вот и живи как индеец!”
Она не ответила, потрясённая тем, как её опять обожгло лёгкое прикосновение его ладони к её плечу. Пока она беспомощно молчала, Дитер скомандовал что-то на гуараньо и махнул рукой в сторону дома. Индейцы послушно прервали беседу и, подхватив чан за обе ручки, потащили его в дом.
