МАРТИНА
Элизабет было чему радоваться — девять новоприбывших разом! Ведь за первые два года существования колонии туда приехало всего сорок семей из Европы. Это было ничтожно мало, если учесть, что некоторые из первых колонистов уже уехали обратно, — они пришли в ужас от тех трудностей, которыми встретили их парагвайские джунгли. Это была настоящая катастрофа — по контракту с правительством Парагвая земля переходила во владение колонии только при условии вербовки ста десяти семей в год. Не говоря уже о том, что Бернард был вынужден возвращать каждому убывающему из колонии деньги, уплаченные им за участки. А деньги кончились. Пришлось искать ссуды, проценты были смертельные, и тучи над головой Бернарда сгущались.
Ницше, предвидя всё это, сказал: “Некоторые воображают, что не опасно заглянуть в глаза пропасти, но забывают, что пропасть иногда может заглянуть в глаза им самим”.
ЭЛИЗАБЕТ
Элизабет слегка прикрутила фитиль керосиновой лампы, и спальня погрузилась в уютный розоватый полумрак. Её спальня, а не общая с Бернардом. Пока новый дом строился, Бернард мало интересовался предстоящим расположением комнат, и она долго скрывала от него, что спланировала две раздельных спальни — для себя и для него. Она приготовила стройную серию аргументов в защиту своей идеи, но ими так и не пришлось воспользоваться — Бернард отнесся к новому порядку вещей совершенно равнодушно.
Её это даже слегка задело, — удивительно, ведь она сама решила отделиться от мужа, так с какой стати ей обижаться? Тем более, что последнее время их супружеские отношения были не Бог весть какие жаркие. Собственно, слишком жаркими они не были никогда: она полюбила его как пророка, а он так любил себя как пророка, что больше ни на кого его энергии уже не хватало. Разве только на то, чтобы что-нибудь запретить — запретить секс, запретить алкоголь, запретить людям жить по соседству друг с другом.
“Хватит!” — остановила себя Элизабет. Она слишком увлеклась разоблачением мужа — всё-таки своим благополучием она обязана ему, а не Дитеру. Дитер дал ей совсем другое, он, он, он… Стоило ей подумать о Дитере, как всё тело её вспыхивало и мысли в голове путались. Кто бы поверил, что такое могло случиться с нею, которая всю жизнь осуждала женщин, отдающихся плотским утехам?
А сегодня она ради плотских утех решила воспользоваться отбытием Бернарда в Асунсьон — он отправился на борту Термана” в столицу в надежде за пару дней уладить финансовые проблемы колонии. Элизабет не сомневалась, что ему ничего не удастся уладить, но сегодня ей это было всё равно — она задумала пригласить Дитера провести ночь в её доме. Чтобы была настоящая ночь любви, а не поспешные объятия при встречах урывками, в страхе, что кто-нибудь постучится в дверь и войдёт.
Ночь любви! Ещё недавно она не могла произнести эти слова без отвращения. А сегодня она велела слугам уйти в полдень, сама состряпала ужин и против всех правил поставила на стол бутылку вина и два бокала. А потом сбросила платье и надела прозрачный кружевной пеньюар, который тайком выписала по почте из Парижа. И приготовилась в нетерпении ждать минуты, когда копыта дитеровского коня зацокают… Глупость какая — никакие копыта не зацокают на влажной тропинке джунглей! Можно только услышать, как тихонько хлопнет дверь конюшни, когда Дитер закроет её за собой, поставив в стойло своего гнедого скакуна. Скорей бы он уже приехал — ночная дорога в джунглях опасна и не каждый решится отправиться по ней в путь даже ради ночи любви.
Наконец дверь конюшни хлопнула, и через пару секунд Элизабет услышала, как ключ поворачивается в замке входной двери. Она быстрым движением приоткрыла дверь спальни, так, чтобы луч света призывно упал в тёмный коридор, и застыла у зашторенного окна в многократно отрепетированной перед зеркалом позе. Дитер вошёл, ладонью прикрывая глаза от яркого света после абсолютной ночной темноты, но, увидев Элизабет в её прозрачном пеньюаре, остановился, как вкопанный.
“Прекрасный наряд! Такой прекрасный, что пора его снять!” Он одним прыжком оказался рядом с ней и без усилия распахнул пеньюар, поскольку она не очень постаралась его завязать. Пеньюар упал на пол между ними и Дитер небрежно отбросил его грязным сапогом для верховой езды.
Но она уже этого не заметила, она припала губами к шее Дитера, жадно вдыхая любимый запах смешанного пота, человеческого и лошадиного.
Время остановилось, и напрасно остывал на столе собственноручно изготовленный ею изысканный ужин. Они вспомнили о нём только на рассвете, когда их разбудили первые лучи тропического солнца, пробившиеся сквозь щели в ставнях.
“Неужто ты сама сотворила это чудо? — недоверчиво спросил Дитер, накалывая на вилку кусок фантастической рыбы в фантастическом соусе. — Ты не перестаёшь меня изумлять”.
А уходя, уже на пороге, он вдруг стал серьёзным: “Послушай, ты бы позаботилась что-то сделать по поводу этого маленького портного из Антверпена”.
“А что с ним?”
“Не с ним, а с тобой. Он мотается от дома к дому и выясняет подробности ваших сделок с каждым колонистом. И после каждого выяснения что-то записывает в толстом гроссбухе”.
“Так что, я могу ему это запретить?”
“Почему запретить? Зачем так грубо? Придумай, как его задобрить. На ужин пригласи, что ли. И изготовь такую рыбу, как эта”.
После его отъезда Элизабет тщательно уничтожила все следы ночного пира, не переставая обдумывать последние слова Дитера, наполненные смутной угрозой. Наверно он прав — нужно пригласить маленького портного на ужин и постараться ему понравиться. Она так и этак перекатывала эту идею в голове до самого возвращения Бернарда из Асунсьона, она даже составила меню званого ужина. Но Бернард приехал ещё более мрачный и подавленный, чем уезжал, и ни за что не желал понять, зачем приглашать на ужин какого-то Юлиуса Клингбейла из Антверпена, когда у самого Бернарда голова идёт кругом от собственных проблем. Но в конце концов Элизабет убедила его, и он нехотя отправился через джунгли верхом на своём белом скакуне, чтобы лично доставить приглашение Клингбейлу.
МАЛЬВИДА
Убедившись, что горничная безупречно накрыла стол к чаю, Мальвида подошла к пианино и задумчиво взяла несколько аккордов из увертюры Рихарда к “Тангейзеру”. Эти аккорды, даже в скромном собственном исполнении, как всегда, наполнили её душу трепетом. Непонятно, почему её дорогому Ромену так неприятен, можно даже сказать — отвратителен — её любимый Вагнер. Ведь они с Роменом за последнее время достигли почти полного согласия во всём, кроме их отношения к её великому покойному другу.
Мальвида любовно пробежала пальцами по клавишам. Это маленькое пианино она взяла напрокат, чтобы избавить Ромена от обидных ограничений, сопровождающих после-классные занятия в залах консерватории, где он учился. Она посмотрела на часы — Ромен запаздывал. В расписном флорентийском блюде медленно оседали пышные пончики, которые следовало есть горячими. Она уже было начала беспокоиться, когда услышала, как Ромен торопливо бежит вверх по лестнице, перескакивая через две ступеньки.
