«Убирайся отсюда, псих!» — заорал извозчик и замахнулся на профессора кнутом. Но тот ещё крепче обнял лошадь, крикнул — «Не смей мучить животное, негодяй!» и громко зарыдал. Кнут засвистел, опускаясь на плечи профессора, но тот перехватил его на полпути и сломал пополам. Любопытные зеваки, которые уже начали собираться вокруг происшествия, так и ахнули — кто бы мог подумать, что в руках философа таится такая сила?
Профессор поднял обломок кнута над головой и угрожающе двинулся на извозчика, тот испуганно попятился и скрылся за спинами зевак. А профессор вскочил на пролётку и объявил, что явился в этот жалкий мир, чтобы спасти жалкое человечество от последствий его собственной глупости. Произнося эти странные слова, он сбросил с плеч пальто и принялся срывать с себя остальную одежду, выкрикивая: «Нагим ты пришёл на эту землю и нагим уйдёшь с неё!»
Был зимний день, с неба порошил колючий снежок, но холод не остановил профессора Фридриха Ницше — совершенно нагой он продолжал выкрикивать с пролётки свои страшные пророчества. Наверно, кто-то из толпы вызвал полицию, потому что из Виа Маргарита поспешно вынырнули два полицейских и решительно двинулись в сторону пролётки. Не знаю, чем бы эта странная сцена закончилась, если бы киоск хозяина дома, в котором Ницше снимал мансарду, не располагался в дальнем уголке площади. Увидев скопление зевак вокруг памятника Сардинского короля, Фино протиснулся сквозь толпу и с ужасом узнал в обнажённом проповеднике собственного жильца. Он быстро сориентировался, сорвал с себя пальто и, подбежав к бедняге, набросил своё пальто тому на плечи до того, как к пролётке добрались полицейские.
«Это мой жилец! — крикнул он полицейским, застёгивая пальто на Ницше. — Он нездоров, и я сейчас уведу его домой!»
Как ни странно, профессор вдруг сник, безропотно спустился с пролётки и послушно последовал за своим спасителем. Естественно, что в городе только и говорили об этом странном происшествии. Из этих слухов и сплетен я узнал, что через пару дней за профессором Ницше приехал его друг, тоже профессор, и увёз его в Базель. Для того, чтобы его увезти, профессору из Базеля пришлось нанять специальную карету, в которую бедного Фридриха Ницше вынесли связанного по рукам и ногам. При этом он пытался вырваться и, громко рыдая, причитал, что ему не дают высказать всю правду о будущем человечества. Больше я ничего о нём не слышал.
Пишу об этом тебе, потому что по слухам супруга основателя вашей колонии приходится родной сестрой несчастного безумца».
Элизабет неожиданно вскочила, вцепилась острыми коготками в плечи Дитера и стала его трясти:
«Скажи, что это неправда! Скажи, что неправда! Просто какой-то враг нашей колонии нарочно написал это тебе, чтобы разбить моё сердце! Ведь недаром он упомянул меня в своей гнусной писульке!»
Дитер был готов к взрыву её эмоций — он осторожно отстранился от когтей Элизабет и нежно прижал её к себе, как ребёнка:
«К сожалению, это правда, — он вынул из конверта аккуратно сложенную газетную вырезку. — Вот статья о происшествии из туринской газеты».
Элизабет вырвала у него вырезку и стала яростно рвать её в клочья: «Будто ты не знаешь, что газеты тоже могут врать!»
Он и к этому был готов: «Всё может быть. Но сегодня все наши получили почту. И завтра ты услышишь двадцать версий этой истории, одна страшней другой».
Тут она, наконец, зарыдала: «И только мама ничего мне не написала! И это страшней всего!»
МАЛЬВИДА
Мальвида сразу заметила на тумбочке у двери письмо из Наумбурга и нерешительно задержалась прежде, чем его открыть. Письмо могло быть только от Франциски, матери Фридриха, а значит чего-нибудь хорошего ждать от него не приходилось. Оттягивая неприятный момент, она нарочито медленно сняла шляпку, аккуратно повесила пальто на плечики и ещё аккуратней повесила плечики на вешалку. Потом вошла в гостиную, села на вращающийся стул у пианино и осторожно положила письмо на чёрную лакированную крышку, словно само прикосновение к конверту обжигало ей пальцы.
Ей было страшно подумать, что может содержать это письмо, — ведь уже больше года она не получала никаких известий о Фридрихе. Это казалось немыслимым после шестнадцати лет их интенсивной переписки. В течение шестнадцати лет она была посвящена в мельчайшее движение его души, в тончайший извив его мысли. И вдруг — полное молчание, глухая пустота. А теперь это неожиданное письмо, не от Фридриха, а от его матери, с которой её связывали долгие годы взаимной неприязни и даже вражды.
Она боязливо подпорола сгиб конверта костяным ножиком для разрезания бумаги и неохотно вытащила сложенный втрое лист, густо исписанный с двух сторон мелким почерком. В результате появился новый повод оттянуть чтение письма — такой почерк невозможно было прочесть без очков. За очками нужно было сходить в спальню, но вставать не хотелось, — Мальвида очень устала за этот хлопотливый день. А главное, у Ромена сегодня был поздний концерт, и она не ожидала его к ужину, так что если в письме написано что-то ужасное — а она в этом не сомневалась! — ей не к кому будет обратиться за утешением.
Всё же в конце концов пришлось встать, пойти в спальню за очками и взяться за письмо.
«Уважаемая фрау фон Мейзенбуг!
Не сомневаюсь, что вас встревожит появление моего письма в вашем почтовом ящике, ведь я никогда вам раньше не писала. Но сейчас я обращаюсь к вам, потому что в течение многих лет вы были самым верным и близким другом моего бедного сына. Возможно, вы не знаете, что несколько месяцев назад мой несчастный сын потерял рассудок. Не в силах пересказать, когда и как это произошло, я прилагаю к письму газетную вырезку с описанием подробностей этого страшного события»
Мальвида заглянула в конверт — там и впрямь затаилась небольшая газетная вырезка, которую она решила изучить после того, как дочитает письмо.
«Я хочу рассказать вам, что произошло после того, как друг моего Фрицци, профессор Овербек, увёз его из Турина к себе в Базель. Однако из-за частых вспышек буйной ярости, которым подвержен Фрицци, у Овербека не было никакой возможности содержать того у себя дома, хотя он любит его как брата и всегда о нём заботился: помог ему стать профессором в двадцать четыре года, а когда он заболел, добыл ему пожизненную пенсию. Поэтому к его великому сожалению, ему пришлось поместить Фрицци в психиатрическую клинику — так деликатно, чтобы не огорчать меня, он называет базельский сумасшедший дом Фридматт.
Сначала я ничего о состоянии Фрицци не знала, так как Овербек не хотел меня тревожить, надеясь, что его помешательство временное. Однако, когда швейцарские власти потребовали перевести Фрицци в германскую клинику, Овербек написал мне правду и сообщил, что мой сын скоро прибудет в сумасшедший дом в Иене, которая, к счастью, находится всего в нескольких часах езды от нашего Наумбурга.
В назначенный день я приехала в Иену на пару часов раньше и устроилась в вестибюле клиники, заняв кресло у входной двери. Я так страшно нервничала, что пальцы моих рук и ног непрерывно сводило мелкими судорогами. Время тянулось нестерпимо медленно. Когда амбуланс, наконец, подъехал ко входу в клинику, и санитары с трудом вынесли из него носилки с Фрицци, я хотела выбежать ему навстречу, но у меня от волнения подкосились ноги.
