Чтобы избежать ненужного кровопролития, Кавеньяк обратился к последним очагам сопротивления со следующим воззванием
[657]:
Рабочие и вы все, поднявшие оружие против отечества и против республики, в последний раз во имя всего, что есть почитаемого, святого для людей, призываю вас сложить оружие. Учредительное собрание, вся нация просят вас об этом. Вам говорят, что вас ждет жестокая месть. Так говорят ваши и наши враги! Вам говорят, что вы будете хладнокровно принесены в жертву! Придите к нам, придите как раскаявшиеся и покорные закону братья, и объятия республики будут открыты для вас.
Как впоследствии заметил один историк-социалист: «Да, буржуазная республика была готова принять рабочих в свои объятия, но лишь для того, чтобы умертвить их»
[658].
Справедливо это замечание или нет? И да, и нет! Насколько можно быть милосердным в условиях гражданской войны и пролитой крови? Как можно в экстремальных обстоятельствах сохранить «холодную» голову и не позволить себе впасть в крайность? Возможно ли вообще прощение, когда на твоих глазах погибают сотни людей, близкие люди, уничтожаются памятники и ценности, попираются те идеалы, в которые ты веришь? Вечные вопросы, какие необходимо отнести ко всей истории человечества. Но парижский июнь 1848 года дал свой ответ на них.
Восстание было подавлено. Начался террор. По мнению британского историка Зелдина, «восстание в июне 1848 года… показало, что классового характера противостояние не имело, ибо рабочие находились по обе стороны баррикад. В Национальной гвардии, подавившей восстание, были представлены все слои населения: собственники, лавочники, рабочие и интеллектуалы. Ведущую роль в репрессиях играли молодые рабочие, особенно приехавшие из провинции. Они были естественными врагами рабочих старшего возраста, которые имели работу и, не будучи обременены семьями, могли трудиться за меньшие деньги. Многие из них записались в garde mobile лишь потому, что нуждались в работе. Интересы молодых студентов и рабочих совпадали не всегда; более того, мятежники в массе своей вообще не были парижскими рабочими. Лишь каждый седьмой из них и каждый девятый среди арестованных родились в Париже… На сторону мятежников встали всевозможные безработные, бродяги, журналисты и даже деклассированные аристократы и обанкротившиеся банкиры. В обоих лагерях были представители всех слоев общества, и возглавлялись они отнюдь не только пролетариями… Если и существовала какая-нибудь категория, которую мятежники дружно ненавидели, то это были домовладельцы. Большинство восставших задолжали за квартиру, а февральская революция послужила им предлогом затянуть с оплатой. В последовавших арестах главным источником использованной полицией информации были доносы домовладельцев. Конфликт поколений, вражда между рабочими и лавочниками, вражда между отдельными личностями и неудовлетворенные надежды домохозяек — все сыграло свою роль в этой бойне»
[659].
Как и во всяком масштабном драматическом событии, количество участников, пострадавших и жертв всегда приблизительно. Те июньско-июльские дни 1848 года не исключение. По приблизительным оценкам, в дни восстания и после него было убито порядка 11 тысяч восставших
[660]. Пленных баррикадных бойцов расстреливали, бросали со связанными руками в Сену, морили голодом в подвалах общественных зданий, дворцов, казарм и крепостных фортов.
Декретом Учредительного собрания от 27 июня 1848 года для всех участников восстания вводилась ссылка без суда в заморские колонии Франции; «вожаки, зачинщики и подстрекатели»
[661] подлежали суду военных трибуналов. Число арестованных в первые дни в Париже превысило 25 тысяч человек, из них в последующем после разбирательств были отпущены 14 тысяч. В ссылку было отправлено 4 тысячи человек
[662].
Подавляющее число газет и общественное мнение требовали жестокого наказания восставших, истребления зачинщиков. Выявлялись факты самосуда и расправ. Генерал Кавеньяк пытался принимать меры к предотвращению насилия, издав прокламацию, в которой, в частности, говорилось: «В Париже я вижу победителей и побежденных; да будет вечно проклято имя мое, если я соглашусь видеть в нем жертвы»
[663]. Однако в последующем его упрекали за то, что не помешал Учредительному собранию принять вышеуказанный Декрет от 27 июня и не запретил выдачу своим солдатам почетных наград, которые были неуместны в гражданском противостоянии.
Правые республиканцы и поддерживавшие их газеты в открытую обвинили бонапартистов и лично Луи Наполеона в подстрекательстве к восстанию и даже руководстве им
[664]. Газеты публиковали материалы о том, что на средства главы бонапартистской партии закупалось оружие и переправлялось в столицу. Хотя доказательств этому, в конечном счете, предъявлено не было.
На Британских островах Луи Наполеон продолжал свою обычную жизнь. Он решал свои финансовые дела с помощью мисс Говард, посещал разные общественные мероприятия и светские вечеринки.
Политическая жизнь в Великобритании под влиянием событий во Франции и Европе стала гораздо напряженней. В апреле в Лондоне прошли массовые демонстрации чартистов, и Луи Наполеон на некоторое время даже переключил свое внимание на английскую внутриполитическую ситуацию. На два месяца он, как и многие английские молодые люди из состоятельных семей, записался в добровольные помощники полиции (специальный констебль) для противодействия чартистам и охраны общественного порядка в столице
[665].
В июньском выступлении в Париже глава бонапартистской партии никакого участия не принимал. 21 июня 1848 года, когда социалистические рабочие в Париже собрались и начали призывать к восстанию, Луи Наполеон, по данным газет Morning Post, провел в Лондоне на балу у маркизы Эйлсбери
[666].
