На следующий день после вызова Толстой и Нащокин, который стал вторым секундантом Дубровского, явились к секундантам Сваневича – двум офицерам полка – и потребовали, чтобы Сваневич принёс извинения или дал сатисфакцию посредством оружия. Когда бы послушались миролюбивого Нащокина, оскорбление можно было бы представить неумышленным, а извинительное письмо окончило бы дело. Но Сваневич хотел драться; Дубровский выбрал дуэль на пистолетах, и секундантам осталось лишь решить прочие условия поединка.
Место назначили на Чёрной речке, где Дубровский познакомился с Толстым. Столичные дуэлянты повадились ездить в этот ближний пригород, как и дачники, но зимою на заснеженных берегах дачников не было…
…и на третий день после вызова в четвёртом часу пополудни лошади неспешно тянули туда крытый возок с участниками дуэли.
Молчание нарушил Толстой. Он повернул голову и примял воротник, чтобы Дубровский мог лучше слышать.
– Ты давеча спрашивал, счастлив ли я со своею цыганкой. Тогда я не ответил, сейчас отвечу: дай бог тебе когда-нибудь такого счастья… Только беда у нас. – Граф посмотрел в глаза Дубровскому. – Детки долго не живут. Авдотья Максимовна рожала мне одного ангелочка за другим – и все умирали в малых летах. Я никак понять не мог, за что нам такое горе. Думал, думал… И додумался. Коли есть долги, их надобно платить. Ты про мои дуэли слыхал, наверное?
Дубровский кивнул. Ещё бы не слыхать! Любой разговор о поединках в Петербурге сворачивал в конце концов или на четверную дуэль с участием Грибоедова, или на победы Фёдора Ивановича – давнишние, но легендарные: граф дрался на трёх континентах и всегда выходил победителем.
– Так вот, – продолжал Толстой, – стал я перебирать в памяти всех, кого жизни лишил. Не на войне, а у барьера. Ох и много набралось! Были среди них те, кому туда и дорога, чёрт с ними. А были одиннадцать человек… Этих мог припугнуть, ранить, но пощадить… а я убил. Думал по молодости: не я его, так он меня. Или думал – он знал, на что шёл. Или вообще не думал, а просто рубил или стрелял… Дурак я был, брат Дубровский. Жизнь у человека отнять проще простого, только назад её не воротишь. Одиннадцать человек, одиннадцать жизней, зазря погубленных. Это за них мне наказание… нам с женою моей… Я в тетрадку все имена переписал, синодик поминальный составил. Как ребёночек умрёт – я имя в синодике вычёркиваю: с этим квит, значит. Как ещё один ребёночек умрёт, я ещё одно имя вычеркну: и с этим квит… – Граф сглотнул, промокнув рукавицей набежавшую слезу. – Десятерых детей уже схоронил и десятерых убиенных вычеркнул, последний остался. А дочек две. Утром просыпаюсь, что ни день, и гадаю, кого из них господь приберёт за грехи мои…
Граф окончательно замолчал, и Нащокин отвернулся в сторону, моргая мокрыми обмерзающими ресницами – не иначе, тоже вспомнил умершую дочку, – а потрясённый Дубровский до самой Чёрной речки пытался унять дрожь.
За двадцать один год жизни поручику ни разу не доводилось драться на дуэли. Он вызывал, его вызывали, но как-то всё решалось миром. Сказанное графом про войну Дубровский понимал: первый турок, убитый три года назад в рукопашной при штурме Браилова, долго ещё являлся ему ночами – с разрубленным лицом и вытекшим глазом, залитый кровью, хрипящий… Были потом и другие, павшие от его руки, но – в бою. А после неожиданного рассказа Толстого впервые подумал Дубровский о разнице меж тем, когда желаешь противнику смерти у барьера, – и хладнокровным убийством. Да ведь и у Пушкина читал он об этом с приятелями своими!
Приятно дерзкой эпиграммой
Взбесить оплошного врага;
Приятно зреть, как он, упрямо
Склонив бодливые рога,
Невольно в зеркало глядится
И узнавать себя стыдится;
Приятней, если он, друзья,
Завоет сдуру: это я!
Ещё приятнее в молчанье
Ему готовить честный гроб
И тихо целить в бледный лоб
На благородном расстоянье;
Но отослать его к отцам
Едва ль приятно будет вам.
Чёрт возьми, правду сказал Александр Сергеевич! А граф Толстой смутил Дубровского вместо того, чтобы по обязанности секунданта воодушевлять его перед схваткою… Хотя, быть может, именно так видел свой долг Фёдор Иванович, сломленный горем и страшным наказанием? Ведь до сих пор в голове у поручика крутилось лишь – метить в ляжку иль в висок… метить в ляжку иль в висок… И картины того, как он метит и попадает, сменяли друг друга, одна кровожаднее другой…
Дубровский помотал головой, прогоняя наваждение, – и скоро возок остановился: компания достигла условленного места. От замёрзшей, покрытой сугробами речки до недальнего леса лежала гладкая белая равнина. По крепкому насту вились жгуты лёгкой позёмки. Сваневича с секундантами не было видно.
– Посидим покуда, нечего на ветру мёрзнуть, – сказал Толстой, который хорошенько высморкался в огромный платок и оправился от нахлынувших чувств. – Брат Нащокин, время отмерь, не почти за труд.
Дуэльный кодекс предписывал не опаздывать к поединку; тот, кто приехал первым, ждал четверть часа и мог из любезности ждать ещё столько же, но не более. Затем дозволялось уехать, а секундантам надлежало составить протокол со свидетельством, что противник не явился.
Время почти вышло, когда подкатил второй возок. Оттуда показались офицеры, за ними Сваневич; вслед за своими секундантами Дубровский тоже ступил на снег – и после обязательных взаимных поклонов дело началось.
Кучерам велено было отъехать к лесу, а Толстой принялся командовать: его как самого старшего и опытного загодя выбрали распорядителем дуэли.
– Всякий разговор между противниками воспрещается, – говорил граф. – Если одна сторона желает что-либо сообщить другой, это надобно делать через секундантов. Вы, господа, – обратился он к Дубровскому и Сваневичу, – обязаны молчать до самого конца. Всякие замечания, насмешки, восклицания абсолютно не допускаются. И потрудитесь беспрекословно исполнять приказания секундантов. Нащокин – мой помощник. – Фёдор Иванович глянул на офицеров. – Вы – младшие.
Дуэлянты стояли поодаль друг от друга, дожидаясь, пока будут выбраны и тщательно проверены пистолеты: каждый взял с собою пару. Дубровский привёз от приятеля гарнитур чешского мастера Антонио Лебеды. Во втором боевом ящике поблёскивали серебряной гравировкой купленные поутру пистолеты баварца Кухенрейтера; секунданты Сваневича настаивали стреляться из них, чтобы оружие было неизвестно обоим противникам. Толстой не стал возражать, рассудив, что Дубровский – много более опытный стрелок и быстрее совладает с новым пистолетом. К тому же у кухенрейтеров не было шнеллера, который облегчал спуск; в руках новичка при выстреле ствол дёргался, уводя пулю в сторону от цели.
Договорившись меж собой, секунданты стали плечом к плечу, чтобы заслониться от ветра, и одинаково зарядили оба германских пистолета. Серою струйкой сыпался порох; обёртывались кожаными пыжами свинцовые круглые пули, гремел о шомпол молоток, плотно загоняя их в гранёные стволы… И вот уже щелчки курков на предохранительном взводе сообщили, что приготовления окончены.
