На десятом шаге Дубровский остановился и опустил пистолет, выцеливая Сваневича. Тот замер, даже ступил назад, но тут же продолжил путь, ещё выше подняв правое плечо и ускорив шаг. Дубровский же не думал стрелять – слишком велико было расстояние, – он лишь заставлял противника дрогнуть…
…и это в достаточной мере удалось. Сваневич на ходу начал опускать пистолет, снова замер, но уже в картинной позе: расставив ноги, он заложил левую руку за спину и прицелился. Дубровский выждал ровно столько, сколько счёл нужным; быстро поднял дуло пистолета кверху и сделал шаг по тропинке, а через мгновение грохнул выстрел. Пистолет Сваневича окутался густым желтоватым дымом, из его ствола со снопом пламени вылетели тлеющие клочья пыжа; снег обсыпало пороховой гарью… Даже если прицел был точен, – палец, утративший чувствительность на холоде, слишком сильно надавил тугой спуск, и ствол дёрнулся: пуля прошла мимо.
Когда дым отнесло порывом ветра, невредимый Дубровский уже стоял прямо перед Сваневичем на кратчайшей дистанции в пятнадцать шагов, разделявших две тропинки. На то, чтобы убить обидчика баронессы, – спокойно, как в тире, – поручику оставалась ещё почти минута.
Дубровский навёл пистолет на дрожащего Сваневича. Висок тот прикрыл поднятым стволом; прижатая к боку согнутая рука защищала от пули грудь. Сваневич не имел права сойти с места после выстрела и лишь повернулся к стрелку плечом, чтобы представлять как можно меньшую мишень. Он дышал шумно, лязгал зубами и косил выкаченным глазом на чёрный дульный срез неприятельского пистолета…
…который с уровня лица опустился немного ниже. Так во время четверной дуэли целил противник Грибоедова, приговаривая сквозь зубы: «Не будешь ты, Саша, больше играть!» – и отстрелил ему мизинец; чарующего минорного вальса больше никто не слыхал в исполнении автора, и новой музыки Грибоедов уже не писал…
…а Дубровский опустил ствол пистолета ещё ниже. Пуля в голову – верная смерть, пуля в ляжку – лотерея. Она может раздробить кости, сделав раненого навсегда инвалидом, а может пройти дальше и разворотить кишки. Тогда шансов остаться в живых совсем немного – внутреннее кровотечение и гангрена сулят мучительную гибель через день-два.
Время истекало; Дубровский снова вскинул пистолет, навёл Сваневичу в лоб – и понял вдруг, что хотел сказать ему Толстой. Мерзавцев надобно карать, но так, чтобы не платить потом за их отнятые жизни самым дорогим, что у тебя есть. Ничего настолько дорогого у поручика не было, он и собственной-то жизнью не больно дорожил, но слёзы в глазах легендарного графа и страдание, с которым говорил Фёдор Иванович об умерших детях, вспышкою озарили Дубровского.
Владимир опустил пистолет, подкинул его на ладони, поймал за обжигающий холодом гранёный ствол и крикнул:
– Я не буду стрелять!
Через мгновение офицеры-секунданты бросились к нему, проваливаясь в снег; и Толстой с Нащокиным подошли, минуя растерянного Сваневича.
– Как это понимать, поручик? – спросил один из офицеров.
– Я не буду стрелять… сейчас, – ответил Дубровский. – Кодекс не нарушен, и выстрел остаётся за мной. Полагаю, Сваневич вперёд проследит за языком своим. А коли забудется – поставлю снова на пятнадцати шагах и влеплю ему пулю, которую теперь задолжал.
Он сунул пистолет в руки офицеру и пошёл по тропинке за шубою.
Глава XIII
События в Раненбургском уезде развивались куда медленнее – со скоростью провинциальной, но и здешняя жизнь тоже не стояла на месте.
Ещё по осени Троекуров, разъярённый самоуправством старшего Дубровского, прогнал мысли о штурме усадьбы недавнего друга, лишь только увидал на своём дворе заседателя земского суда Шабашкина. Будучи приглашён в барский дом, тот настолько изумился ласковому обращению, что даже предложенную водку выпить забыл, а речь Кирилы Петровича изумила Шабашкина ещё больше.
– Вот что, как, бишь, тебя зовут… Есть у меня сосед, мелкопоместный грубиян, – сказал Троекуров без лишних предисловий. – Я хочу взять у него имение. Как ты про то думаешь?
Заседатель, не привычный к такой прямоте, замялся.
– Э-э… ваше высокопревосходительство, коли есть какие-нибудь документы или…
– Врёшь, братец! – прикрикнул на него Кирила Петрович. – Какие тебе документы?! Хватило б и указов, когда документы есть, а ты мне тогда на что?.. В том и сила, чтоб имение без всякого права отнять!
Шабашкин уже знал о давешней помещичьей ссоре и даже об аресте порубщиков с захватом их лошадей – эдакие слухи чудесным образом разлетаются по свету много быстрее добрых вестей. А потому, поклонившись пониже, заседатель осторожно спросил:
– Могу ли я узнать у вашего высокопревосходительства, не об имении ли Дубровского часом идёт речь?
– О нём самом. Имение это принадлежало некогда нам: отец мой купил его у отца Антона Пафнутьича Спицына и продал потом отцу Дубровского… Постой однако ж. – Троекуров изогнул бровь. – Нельзя ли к этому придраться?
– Мудрено, ваше высокопревосходительство, – промямлил расстроенный Шабашкин. – Всем сердцем желал бы оказаться полезным, но… Вероятно, сия продажа совершена законным порядком.
– Подумай, братец, поищи хорошенько, – настаивал Кирила Петрович, и заседатель, пугливо глядя в угол, предположил почти невозможное:
– Если бы, например, ваше высокопревосходительство могли каким ни есть образом достать от вашего соседа запись или купчую, в силу которой владеет он своим имением, то конечно…
– Понимаю, – отмахнулся Троекуров, припоминая разговоры свои с Дубровским, – да вот беда – у него все бумаги сгорели во время пожара.
Лицо Шабашкина вмиг просияло, и острый нос его задвигался, почуяв тяжбу, которая для судейских пахнет всегда деньгами.
– Как, ваше высокопревосходительство, бумаги его сгорели?! Чего ж вам лучше?! – Заседатель даже кланяться перестал, по-мушиному потирая лапки. – В таком случае извольте действовать по законам, и без всякого сомнения получите ваше совершенное удовольствие.
– Ты думаешь? Ну, смотри же. Я полагаюсь на твоё усердие, а в благодарности моей можешь быть уверен.
С этими словами Кирила Петрович отпустил Шабашкина в город, и заседатель немедля, со всем возможным проворством стал хлопотать по замышленному делу.
Между тем Андрей Гаврилович Дубровский не чуял над головою сгущавшихся туч, поскольку не знал за собой вины перед могущественным соседом. Был он уже в том возрасте, когда внезапно вспыхнувшая дружба скорее настораживает, чем ослепляет, а потому и конец её приносит скорее облегчение, чем печаль.
Что Троекуров? Скучающий богатый барин, который привык, что всяк встречный перед ним лебезит и готов сделаться шутом для его холопьев. «Не таков Дубровский, чтобы заискивать! Жил без покровителя, проживу и дальше, невелика потеря», – сердито думал Андрей Гаврилович, воротясь к привычному своему распорядку.
Однако вскоре его покой нарушен был двумя событиями.
