– Боязно, батюшка Андрей Гаврилович. Уж не Копейкин ли это, избави господи нас, грешных…
Сани встали. Дубровский сдвинул брови и поднялся в рост. Не в его обычаях было ездить при оружии, но и с голыми руками доблестный гвардеец готовился дать разбойникам отпор. Впрочем, подвига не понадобилось: через несколько мгновений мимо пролетели сани, полные холопьев Троекурова. Сунув пальцы в рот, раскрасневшиеся мужики свистели на все лады, и возницы драли глотки что есть силы. Тугая волна пара, валившего от потных коней, вперемешку с вихрящимся снегом обдала Дубровского. Он сощурился, отёр ладонью с лица водяную пыль – и в промелькнувшем за санями крытом возке увидал Кирилу Петровича. Генерал со злобною ухмылкой бросил из окошка взгляд на бывшего друга и умчался в сторону города, преследуемый ещё одною тройкой.
– Слава богу, батюшка, – облегчённо выдохнул Антон. – Я-то, слышь, по дурости напугался, что разбойники за нами едут…
– Иной раз лучше разбойники, – задумчиво молвил Дубровский в ответ.
Ночевал он у старого приятеля, купца Рябоволова, на Козловской улице в основательном двухэтажном доме, напоминавшем русский терем. Первый этаж отдан был под торговлю; во втором жила купеческая семья, и Андрею Гавриловичу здесь всегда находилась комната. Сухие букетики целебных трав, развешанные по углам, струили благоухание и навевали покойный крепкий сон.
В девять часов утра пили чай вприкуску с бурым колотым сахаром. По столу на тарелках в изобилии громоздились пышки, булочки, пирожки со множеством начинок и ватрушки с творогом. К этому душистому разнообразию хозяйка выставила банки с мёдом всевозможных сортов и плошки с домашним вареньем. Говорили за едою мало, и степенная беседа не имела касательства к делу, которое привело Андрея Гавриловича в Раненбург.
После сытного завтрака Дубровский по лёгкому морозцу прогулялся сотню сажен от купеческого дома до Троицкого собора; зашёл внутрь и поставил свечку Деве Марии, небесной покровительнице умершей супруги своей. Глядя на ровное пламя, Андрей Гаврилович вспомнил, как запах ладана мешался с запахом сырой штукатурки и свежей краски, когда в новом соборе отпевали его покойницу. Он тогда с восьмилетним сыном нёс караул у гроба, ещё не веря в то, что нет больше на свете его Маши. Теперь дух Володькиной матери витал под высокими сводами, с которых на Дубровского строгими глазами взирала Святая Троица. Последние годы Андрей Гаврилович приезжал в уездный город лишь по надобности, но всякий раз непременно сюда заглядывал. Он со вздохом поправил свечку и пошёл к выходу…
…а на крыльце нос к носу столкнулся с Троекуровым. Бывшие друзья обменялись тяжёлыми взглядами, но не проронили ни слова. «Свору свою не привёл, и то слава богу», – подумал Дубровский, памятуя осеннюю встречу, которая теперь утрудняла ему жизнь. Он ступил в сторону, давая дорогу Кириле Петровичу, и под скрип снега направился в присутствие уездного суда: провинция – не Петербург, здесь всё было рядом, в нескольких минутах неспешной ходьбы.
Суд помещался в Раненбургской крепости, заложенной ещё молодым Петром Первым: царь часто проезжал здешними краями из Москвы на Липские железные заводы и корабельные верфи Воронежа. Он собственноручно вычертил пять бастионных фортов, расположенных пятиугольником в семидесяти саженях один от другого, и торжественно нарёк им имена пяти чувств: Видение, Слышание, Обоняние, Вкушение и Осязание. Крепость защищал трёхсаженный насыпной вал, окружённый рвом шириною до десяти сажен. Военной надобности в грозном сооружении не было – откуда взяться на юге Рязанщины вражескому войску? – но государь желал утвердить в подданных своих воинственный и патриотический дух, а потому выстроил фортецию по самой современной голландской системе.
С той поры минуло сто тридцать лет. Вал просел, ров засыпан был снегом, и частокол из дубовых колод на дне его растащили. Теперь с отлогих склонов, беспокоя округу счастливым визгом и задорными криками, катались румяные от морозца ребятишки – кто на салазках, кто на дощечке или кувырком. Благодушно глядя на них, Андрей Гаврилович преодолел ров по висевшему на чугунных цепях подъёмному мосту, который уж давно никто не поднимал, и сквозь арку сторожевой башни прошёл в крепость.
Просторный двор крепости обступали каменные корпуса в один и два этажа с различными городскими службами. Среди них белою штукатуркой выделялся дом, возведённый некогда для светлейшего князя Меншикова: из окон первый здешний хозяин озирал окрестные просторы и любовался пасторальными видами на пойму недальней реки. Сказывали, что под окнами дома прежде лежал обширный пруд с лебедями, купальней и шлюпками для прогулок, но теперь ничего этого не было в помине; к тому ещё стояла зима.
Двухэтажный дом тоже походил на крепость с покатой черепичною крышей голландского образца и маленькими квадратными окошками-бойницами. Широкая крытая лестница вела с крепостного двора во второй этаж. Место покоев светлейшего князя, где принимал он царя Петра и предавался совместным возлияниям, давно занял уездный суд; сюда направлялся Дубровский.
В присутственной комнате на вошедшего Андрея Гавриловича никто не обратил внимания, лишь исправник Петрищев, покручивая ус, переглянулся с заседателем Шабашкиным…
…но стоило только появиться Кириле Петровичу, и вокруг немедленно сделалось движение. Письмоводители встали и заложили перья за ухо. Исправник, заседатель, секретарь и стряпчий поспешили подойти к генералу с изъявлениями глубокого подобострастия. Бывший здесь же инвалидный унтер-офицер втянул живот, щёлкнул каблуками и велел двум солдатам принести кресло, которое поставили при открытых дверях.
Кирила Петрович уселся по-хозяйски, не глядя на Дубровского, прислонившегося к стенке по другую сторону от двери, рядом с солдатами. Судейские также заняли свои места, и в наступившей глубокой тишине секретарь звонким голосом стал читать определение суда.
– Уездный суд рассмотрел дело о неправильном владении гвардии капитаном Андреем Гавриловым сыном Дубровским имением, принадлежащим генералу от инфантерии Кириле Петрову сыну Троекурову, состоящим в сельце Раненбургского уезда Рязанской губернии с означенным количеством душ мужеска пола со всем их крестьянским имуществом, усадьбою, с пашенною и непашенною землёю, лесами, сенными покосы, рыбными ловли по местным речкам и со всеми принадлежащими к оному имению угодьями и господским деревянным домом…
Шабашкин за обещанную щедрую награду расстарался изо всех сил. На собачьем судейском языке, оскорбительном для слуха российского человека и недоступном здравой мысли, заседатель состряпал свою басню. Когда бы передёргивал он в карты, – пожалуй, в целом уезде едва ли сыскался бы второй такой шулер.
Деньги Троекурова, истраченные Шабашкиным, не пропали даром. За каждою строкой судебного решения стоял или хитро вывернутый указ, или подлейше истолкованный документ: в том любезно помогли заседателю не слишком щепетильные коллеги, а Спицын оказал услугу и вовсе неоценимую. Поэтому, при всей корявости запутанных построений, чем дальше читал секретарь, тем яснее становилось Дубровскому, что бумага эта – чистейшей прелести чистейший образец крючкотворства, посредством коего на Руси могут лишить имения даже владельца, обладающего самым неоспоримым правом.
