…а Дубровского кучер привёз обратно на Козловскую в купеческий дом к Рябоволову. Объяснить он толком ничего не мог, но и без слов понятно было, что барин крепко не в себе. Вдобавок у Андрея Гавриловича сделался жар; его уложили в постель, купец послал за уездным лекарем. Лекарь оказался не полным невеждою, пустил больному кровь и приставил пиявки. К вечеру Дубровскому полегчало, он перестал метаться и уснул.
Наутро Андрей Гаврилович вёл себя как обычно, разве что говорил невпопад, и Антон доставил его назад в усадьбу.
Глава XIV
Март в Петербурге – только по календарю весна; по всем же прочим приметам – февраль февралём. И только в апреле, когда уже в самом деле понемногу начинает сходить снег, на смену похоронному вороньему граю за окном приходит оглушительное чириканье воробьёв, а сквозь прорехи в плотной облачной пелене временами проглядывает солнце, – тогда только в воздухе начинает неуловимо пахнуть весной, и природа понемногу пробуждается.
Жизнь Владимира Дубровского, без того не скучная, с приходом весны ещё больше оживилась. Раньше поручик на несколько времени перестал играть, но теперь снова взялся за карты. Он чувствовал себя богачом: годовое офицерское жалованье по чину со столовыми и квартирными деньгами доставило ему около пятисот рублей, да отец ещё прислал две тысячи – хватило не только расплатиться с мелкими долгами, но и хорошею игрой утроить капитал.
Правду сказать, после денежной посылки отец не писал уже месяца два-три, но и это не тяготило Дубровского. Напротив, одной заботою стало меньше: коли писем нет, на них и отвечать не надобно. Увлечённый картами, продолжением романа с баронессой и светскими развлечениями, на кои так щедра столица, поручик думать забыл о далёком Раненбурге и по велению молодости наслаждался каждым днём.
Однако хорошее не длится вечно, а Фортуна – дама капризная. Она не раз обласкала Дубровского за карточным столом, но вдруг отворотилась именно в тот миг, когда подоспела большая игра. Ставки всё росли, поручика обуял азарт, и давешнее богатство растаяло, дав место нешуточному долгу. Владимир укорял себя за горячность, но печалился не слишком: ему, как и многим сослуживцам, не привыкать было входить в долги. Велика ли беда? Нынче вошёл, завтра вышел… Но с выходом на сей раз возникла заминка, отыграться никак не удавалось, и долг продолжал расти.
Писем же из дому не было, поскольку здоровье бедного Андрея Гавриловича становилось хуже день ото дня. Припадки сумасшествия боле не повторялись, но силы старшего Дубровского приметно ослабевали. Он подолгу лежал на постеле, задумывался по целым суткам и редко выходил из своей комнаты, так что дворня уже отвыкла его видеть. При Андрее Гавриловиче безотлучно оставалась только Егоровна: некогда она растила его Володьку, а теперь сделалась нянькою отца.
Добрая старуха смотрела за недужным барином, как за малым ребёнком; напоминала про сон и еду, кормила и укладывала спать. Он ей тихо повиновался, всё крепче забывая свои прежние занятия, и со временем совсем отошёл от дел имения. Староста с дворнею приступали к Егоровне с вопросами о хозяйственных распоряжениях; старухе ответить было нечего. Когда же вопросы стали неотложными, а надежда на прояснение в уме Андрея Гавриловича совсем угасла, – явилась необходимость уведомить обо всём Владимира Андреевича.
Решив так, Егоровна выдрала лист из расходной книги, позаброшенной старшим Дубровским; кликнула единственного деревенского грамотея повара Харитона и продиктовала ему письмо к младшему Дубровскому, которое в тот же день отослала с кучером Антоном в город на почту.
Двумя неделями позже Владимир Андреевич сидел у себя на квартире с офицерами из прежней компании шалунов, которые курили из его янтарей и обсуждали карточный долг поручика: подходило время платить.
– Ты же в фаворе у рыжего Мишки, – басил один. – За хороший каламбур и ту поездку из театра он тебя крепко запомнил. Когда дело не о службе, великий князь частенько помогает нашему брату.
Другой соглашался:
– Это верно. Он многим вдовам и сиротам платит из своих денег…
– Я не вдова и не сирота, – напомнил товарищам Дубровский, задумчиво покусывая мундштук.
– Что с того? – вступил третий. – Поручик Булгаков из Московского полка тоже ни то ни другое, но Михаил Павлович благоволит к нему. Говорят, когда Булгаков совсем без денег, он приходит к кабинету великого князя, подсовывает под дверь пустой конверт и садится ждать. А через несколько времени из-под двери к нему обратно выползает конверт с деньгами. Отчего бы и тебе, брат, не попробовать?
Офицеры расхохотались над известным анекдотом и принялись вышучивать рыжего Мишку и его любимца, но тут появился Гриша, камердинер Дубровского, и подал господину своему письмо. Надпись и отметка почты взволновали поручика; он поспешно развернул лист и прочёл следующее:
Государь ты наш, Владимир Андреевич, – я, твоя старая нянька, решилась тебе доложить о здоровье папенькином! Он очень плох, иногда заговаривается, и весь день сидит как дитя глупое – а в животе и смерти бог волен. Приезжай ты к нам, соколик мой ясный, мы тебе и лошадей вышлем на ближнюю станцию. Слышно, земский суд к нам едет отдать нас под начал Кирилу Петровичу Троекурову – потому что мы, дескать, ихние, а мы искони Ваши, – и отроду того не слыхивали. Ты бы мог, живя в Петербурге, доложить о том царю-батюшке, а он бы не дал нас в обиду. Остаюсь твоя верная раба, нянька
Орина Егоровна Бузырева.
Посылаю моё материнское благословение Грише, хорошо ли он тебе служит? У нас дожди идут вот ужо друга неделя и пастух Родя помер около Благовещения.
Эти бестолковые строки Владимир перечитал несколько раз кряду. Товарищи, заметя его волнение, ушли. Дубровский остался один, закурил трубку и предался глубоким размышлениям в клубах турецкого табаку.
Рано лишившись матери, почти не зная и не любя отца своего, он, однако же, оказался романически к нему привязан. Чем меньше успел Владимир насладиться семейственной жизнью, тем больше тянулся к ней, – потому и Толстого расспрашивал, и весёлую болтовню Нащокина слушал со вниманием: он с восьми лет жил в казарме, но безотчётно мечтал о тихих домашних радостях, коих был лишён.
Теперь поручик упрекал себя в преступном небрежении. Долго не получал он от отца писем и не подумал о нём осведомиться, полагая Андрея Гавриловича в разъездах или хозяйственных заботах. Совесть мучила Владимира, мысль потерять отца тягостно терзала его сердце, а положение бедного больного, которое угадывал он из письма своей няни, выглядело ужасным. Дубровский с содроганием воображал, как отец под угрозой потери имения угасает без помощи в мучениях телесных и душевных, брошенный сыном – единственной своею опорой! – в глухой деревне, на руках глупой старухи и дворни.
Смятенный Владимир вспоминал слова Толстого про долги, которые надобно платить до того, как злой рок начнёт забирать самое дорогое. Что же, не всё ещё потеряно! Прежде чем погасла трубка, Дубровский решился немедля ехать к отцу и даже выйти в отставку, если болезненное состояние Андрея Гавриловича потребует его присутствия. В благородном порыве поручик написал просьбу об отпуске, и уже назавтра ввиду особых обстоятельств она была удовлетворена.
