Велев Грише собираться в дорогу, Дубровский отправился на Гороховую, где не был дня три. Жюльетта фон Крюденер обрадовалась появлению Владимира – и ударилась в слёзы, когда без долгих предисловий он объявил, что уезжает. За минувшие полгода баронесса привыкла расставаться с молодым любовником лишь ненадолго; теперь же разлука грозила продлиться многие месяцы.
– Лили, милая Лили, медлить невозможно, – увещевал Дубровский заплаканную красавицу. – Отец очень плох, и с каждым днём положение его ухудшается. Поверь, я с радостию остался бы, но разве мы сможем быть счастливы, зная, что счастие наше оплачено безвинными страданиями больного старика?!
На это баронессе было нечего возразить. Она лишь ревниво поинтересовалась: только ли забота о судьбе отца гложет поручика и гонит в тысячевёрстный путь, к добровольному затворничеству вдали от блестящей столицы? Жюльетта ожидала услышать новые уверения в том, что сердце влюблённого разрывается при одной мысли о вынужденной разлуке с нею; ждала обещаний слать каждый день по письму – и прочего непременного вздора из более или менее талантливо написанных книг, за чтение которых она хвалила Владимира при первой встрече…
…однако Дубровский не почувствовал движения женской души. Говорить сейчас он мог лишь о том, что совершенно завладело его мыслями: о бедах отца, предстоящей встрече с родителем и неведомой, но манящей семейственной жизни. Баронесса же, велев поручику откупорить бутылку вина, не оставляла расспросов, и откровения Владимира простёрлись ещё дальше, – он упомянул о карточном долге, который, впрочем, уже не настолько тревожил его. Молодым офицерам случалось попадать в подобные обстоятельства, и товарищи Дубровского приняли долг на себя; так принято было поступать, когда дело касалось чести полка.
Ночь прощания выдалась особенно бурной – близость разлуки придавала сил обоим любовникам. В порывах страсти Дубровский наконец-то прошептал баронессе слова, которых она так ждала, и под утро оба уснули счастливыми…
…а с пробуждением Владимир увидал у изголовья постели небольшой деревянный футляр. Повинуясь приказу Жюльетты, он поднял крышку; на бархатном ложе покоилась пара серёг старинной работы. Каждая представляла собою бриллиант размером с горошину, вниз от которого уходил изящный колокольчик белого золота, усыпанный бриллиантами помельче; язычком колокольчика служила крупная жемчужина в форме фасолины. Дубровский залюбовался матовым блеском жемчуга в мерцании алмазных искр.
– Это подарок покровительницы моей, графини де Гаше, – сказала баронесса. – Я хочу, чтобы ты перед отъездом сполна заплатил свой долг и во дни разлуки вспоминал иногда свою бедную Лили.
– Господь с тобой, как это возможно?! – возмутился Дубровский.
Но Жюльетта настаивала, приводя в пример Екатерину Великую: императрица увенчала фаворита своего Григория Потёмкина титулами, купила ему Аничков дворец и выплатила все карточные долги.
– Дворцов и титулов, мой друг, я тебе предложить не могу, – ворковала баронесса, сплетая пальцы с пальцами возлюбленного и целуя его, – но мне будет покойнее знать, что долг тебя уже не тяготит и ты можешь посвятить себя всецело заботам об отце. Прими, прошу тебя, эту малость и позволь мне поступить по расположению сердца, ведь сказано в Писании: доброхотно дающего любит Бог!
После уговоров Дубровский уступил, но лишь в некоторой части: он взял драгоценности, а взамен оставил Жюльетте расписку с обещанием непременно возвратить долг при первом случае. Растроганная баронесса снова не удержалась от слёз… Наконец, закончив утешать и ласкать друг друга, любовники расстались; в полку поручик вручил футляр с серьгами своим товарищам для уплаты карточного долга, а сам скоро был уже на большой дороге.
– Без подорожной по собственной надобности! – сообщил он караульному офицеру при выезде из столицы, а после снова и снова повторял эти слова на каждом кордоне и почтовых станциях, кои следовали верстах в двадцати одна от другой по всему тысячевёрстному пути.
Без подорожной нельзя было получить почтовых лошадей. Однако Дубровский решил, что почтовых всё равно придётся подолгу ждать на каждой станции: чин у него невеликий, и смотрители первыми всегда отправят иных проезжих, которые поважнее. А коли так – выбрал он путешествие на вольных лошадях, когда о цене, минуя почту, сговариваешься прямо с ямщиком и едешь так быстро, как только возможно. Разве что фельдъегеря ездили быстрее и сами шутили, что шпага, высунувшись концом из тележки, стучит по верстовым столбам, словно по частоколу. Вольные лошади обходились дороже, но Дубровский готов был к издержкам ради скорейшей встречи с отцом.
Шоссе меж Петербургом и Москвой тогда только строили; дороги были одна другой хуже, мосты ещё дурнее, – зато ямщики оказались молодцами, и лошади тянули хорошо, поэтому путь до первопрестольной занял всего шесть дней, да ещё три дня потом ехал Дубровский от Москвы к югу.
Путешествие погружает в особенный покой. Обыденность остаётся позади; сознание, лишённое каждодневной рутины привычных дел, в поездке спешно изменяется. Взгляд сперва скользит по окрестным пейзажам. После, когда они прискучат, путник изучает ногти, обувь и несовершенство внутреннего устройства повозки. А спустя ещё несколько времени от мира внешнего он удаляется в собственный внутренний мир, сосредоточивая внимание на себе самом, воспоминаниях и грёзах о будущем.
То же происходило и с Дубровским. Ямщик на каждой станции менялся, Гриша перекладывал нехитрый хозяйский скарб с одной тележки на другую, и путешествие на перекладных продолжалось. В тряских экипажах Дубровскому достало времени для размышлений; прежние восторги тоже порядком растрясло на ухабах, – и когда на девятый день пути показалась почтовая станция, откуда надобно было поворотить с тракта к отцовскому имению, сердце поручика переполняли печальные предчувствия. Владимир Андреевич боялся уже не застать отца в живых и воображал своё грустное существование в деревне: глушь, безлюдье, бедность и хлопоты по делам, в коих он не знал никакого толку.
На станции Дубровский спросил вольных лошадей. Смотритель осведомился, куда надобно ему ехать, и объявил, что лошади, присланные из имения, ожидают его четвёртые сутки: Егоровна была уверена, что молодой барин скоро явится, и в самом деле отправила экипаж навстречу.
– Батюшка, Владимир Андреевич, ну наконец-то, – приговаривал кучер Антон со слезами в глазах и поклонами до земли. – Уж как обрадуется батюшка Андрей Гаврилович…
Он побежал запрягать лошадей, а поручик думал, как Антон постарел с тех пор, когда ходил за его маленькой лошадкою, и даже за те последние три года, что они не виделись. Каков же теперь отец?
Станционный смотритель предлагал позавтракать, но Владимир Андреевич отказался и спешил отправиться. В Рязанской губернии уже хозяйничала весна; просёлочные дороги подмыло дождями, и на пути через осклизлое месиво поручик, не желая терять времени, пустился в расспросы.
– Скажи, пожалуйста, Антон, какое дело у отца моего с Троекуровым?
– А бог их ведает, батюшка Владимир Андреевич, – вполоборота с облучка отвечал кучер, и Гриша, сидя рядом с ним, тоже прислушивался. – Барин, слышь, не поладил с Кирилой Петровичем, а тот и подал в суд, хотя почасту он сам себе судия. Не наше холопье дело разбирать барские воли, а ей-богу, напрасно батюшка ваш пошёл на Кирилу Петровича, плетью обуха не перешибёшь.
