– Видно, этот Кирила Петрович у вас делает что хочет?
– И вестимо, барин: заседателя, слышь, он и в грош не ставит, исправник у него на посылках. Господа съезжаются к нему на поклон, и то сказать, было бы корыто, а свиньи-то будут.
– Правда ли, что отымает он у нас имение? – продолжал поручик нарочито ровным тоном.
– Ох, барин, слышали так и мы. На днях из троекуровской деревни пономарь сказал на крестинах у нашего старосты: полно вам гулять; вот ужо приберёт вас к рукам Кирила Петрович. Архип кузнец и сказал ему: полно, Савельич, не печаль кума, не мути гостей – Кирила Петрович сам по себе, а Андрей Гаврилович сам по себе, а все мы божии да государевы; да ведь на чужой рот пуговицы не нашьёшь.
– Стало быть, вы не желаете перейти во владение Троекурову?
– Во владение Кириле Петровичу?! – Кучер в испуге оборотился к молодому барину, словно желая убедиться, что тот шутит. – Господь упаси и избави: у него часом и своим плохо приходится, а достанутся чужие, так он с них не только шкурку, да и мясо-то отдерёт. Нет, дай бог долго здравствовать Андрею Гавриловичу, а коли уж бог его приберёт, так не надо нам никого, кроме тебя, наш кормилец. Не выдавай ты нас, а мы уж за тебя станем!
Антон размахнул кнутом и тряхнул вожжами; лошади его вытянули повозку на сухую дорогу и побежали крупной рысью.
Глава XV
Едучи навстречу одному несчастию, о котором предуведомила Егоровна и рассказывал теперь старый кучер, Дубровский помыслить не мог о другой беде, которую он, сам того не ведая, оставил позади.
В полку разнеслось известие о том, что поручик расплатился с карточным долгом старинными драгоценностями и немедля умчал под Раненбург в отцовское имение, взволнованный полученным оттуда письмом. О содержании письма с его слов знал один лишь командир, у которого Дубровский испрашивал отпуск; о происхождении драгоценностей не было известно никому. Впрочем, товарищи нимало не сомневались, что старинные украшения принадлежат влюблённой баронессе.
Жажда мести Дубровскому после дуэли терзала Сваневича вдвое против прежнего; отъезд врага за пределы досягаемости осердил его, – и тем больше радости доставило полученное вскоре письмо из Раненбурга. Благоухающий листок тайком от Кирилы Петровича исхитрилась отправить Мария Кириловна. С растущим трепетом Сваневич разбирал густые строки, выведенные по-французски аккуратным округлым почерком.
…que vous dirais-je et comment commencerais-je ma lettre? Cependant je sens un besoin de vous écrire qui ne me permet d’écouter ni réflexion, ni raison…
Так неопытные провинциальные барышни, кои злоупотребляют чтением романов, норовят книжным слогом перенести романическую страсть на собственную жизнь. Подобно выдуманным героиням, бедняжки доверяют бумаге несвязную бурю чувств своих – и наивно полагают, что никто в целом свете никогда не испытывал ничего подобного с такою силой. Желая говорить о любви, говорят они лишь об ужасе и страданиях – в полном убеждении, что никто не прочтёт надрывных излияний, кроме единственного предмета страсти, которому они адресованы.
Владимир, мой сердечный друг,
что сказать вам и с чего начать моё письмо? Я чувствую такую потребность написать вам, что не в состоянии слушаться ни размышлений, ни благоразумия. Я словно переродилась после отъезда из Петербурга. Вы, может быть, сочтёте, что я поступаю очень плохо тем, что пишу вам, – я и сама думаю то же, но не могу лишить себя этого единственного утешения, мне остающегося.
Я шлю письмо с оказией; отправитель не знает, от кого письмо. Да и доставит ли оно вам радость? – быть может, вы очень изменились за эти несколько месяцев, – возможно, что оно покажется вам даже неуместным, – признаюсь, эта мысль для меня ужасна, но сейчас я не в силах думать ни о чём. Если это вам возможно, то, во имя неба, напишите мне хоть словечко в ответ. Вы не можете себе представить, в какой тревоге я нахожусь – не знать, что с вами, ужасно; никогда я так душевно не мучилась, а вместе с тем, судите сами, я месяц за месяцем не знаю о вас ничего верного.
Нет, за всю мою жизнь не переживала я ничего более ужасного – не знаю, как я не сошла от всего этого с ума, и всё ещё надеюсь увидеть вас. Моё письмо не остроумно, в нём нет здравого смысла, и всё же посылаю его таким, каково оно есть. Мне надо бы ещё многое сказать вам, но думаю, что кончу тем, что разорву письмо.
Раненбургский уезд суть пустыня. Никому здесь не могу я открыть своё сердце. Мне так трудно притворяться, а я вынуждена представляться весёлою, когда душа во мне разрывается; только наедине с собою я плачу.
Да спасёт и охранит вас небо! Подумайте, что чувствую я. Какая пустота и какая мука! Однако я слишком много говорю вам о своих чувствах. Пора кончать. Прощайте. Сохраните для меня капельку приязни: то, что я чувствую к вам, заслуживает этого. Боже, если бы мне довелось увидеть вас довольным и счастливым!
Когда-то мы увидимся? До той минуты у меня не будет жизни.
Сваневич вдохнул тонкий аромат духов, которыми Маша окропила бумагу, и снова углубился в убористые строки. Но не сердечная откровенность служила причиною такого внимания, а дьявольский план мести, который вспышкою возник в голове. Ослеплённый Сваневич словно потерял рассудок и, не давши себе труда хорошенько всё обдумать, тотчас явился к баронессе фон Крюденер с просьбою принять его по неотложному делу.
Увидав офицера одного полка с Дубровским, баронесса предположила, что Сваневич принёс послание от её любовника. Она расположилась на диване и любезно указала визитёру место в креслах напротив.
– Госпожа баронесса, – медленно начал Сваневич, будто бы через силу, – вы вольны прогнать меня и не поверить ни единому моему слову, но прежде прошу вас выслушать. Со времени моего поступления в полк осенью прошлого года мы с Владимиром Дубровским были друзьями. Вам известно, как умеет он очаровывать людей. Однако насмешки его скоро перешли границы приличия; когда же была затронута ваша честь, я его вызвал.
Сваневич импровизировал в уверенности, что Дубровский ни словом не обмолвился баронессе про дуэль. О подлинной причине и обстоятельствах вызова знали всего трое молчаливых свидетелей – Нащокин, Пушкин и Толстой; офицерам-секундантам известно было лишь про поединок за честь дамы, не более. Только это и могла проверить баронесса, если бы пожелала, но Сваневич рассчитывал на убедительность своих построений и продолжал:
– Мы стрелялись, и небесам было угодно сохранить жизнь нам обоим. Я полагал, что те события остались в прошлом, однако нынче уже мне приходится переступать границы приличий во имя справедливости. – Сваневич кашлянул в кулак, желая паузой навлечь себе ещё большее внимание. – Как вам, без сомнения, известно, днями Дубровский получил письмо из Раненбурга. По прочтении письма он немедля испросил отпуск и тут же убыл. Вероятно, вам неотложность поездки объяснена была нездоровьем родных или другим благовидным предлогом. Госпожа баронесса! Выше моих сил видеть, как Дубровский безо всякого стыда обманывает вас и надругается над теми чувствами, которыми вы его незаслуженно подарили…
