– Довольно! – Жюльетта прервала речь офицера властным жестом. – Я в самом деле не верю ни единому вашему слову, и терпение моё иссякло. Подите прочь и не смейте больше являться мне на глаза.
Сваневич с готовностью поднялся из кресел, вытянул из рукава Машино послание и положил на диван рядом с баронессою.
– Вот письмо, которое получил Дубровский. Не спрашивайте, откуда оно у меня, я не имею права отвечать – могу лишь поклясться, что не выкрал и не купил его. Я также не знаю, кем оно написано… – Сваневич снова потянул носом, ловя запах, исходивший от бумаги, и баронесса непроизвольно сделала то же. – Извольте убедиться: письмо пришло из Раненбурга и адресовано Владимиру. Полагаю, читать его не зазорно, если сам Дубровский не стал делать из него тайны. Знайте же, как легкомысленно играет он чужими чувствами и почему так спешил прочь из Петербурга… Честь имею!
Сваневич щёлкнул каблуками, поклонился и медленно пошёл к дверям из гостиной, считая шаги, – окрик прозвучал на седьмом:
– Стойте!
Он оборотился. Баронесса сидела с неестественно прямой спиной и слегка обмахивалась письмом, словно веером. Кирила Петрович не жалел денег для дочери: от бумаги исходил наимоднейший аромат, Жюльетта знала в этом толк.
– Сядьте! – велела она.
Сваневич остался стоять, глядя, как баронесса читает письмо, а бумага начинает еле заметно подрагивать в её пальцах. Наконец Жюльетта опустила письмо на колени. В глазах, потемневших от ярости, не было слёз, и Сваневич поспешил сказать то, ради чего затеял разговор:
– Насколько мне известно, перед отъездом Дубровский выманил у вас драгоценности под предлогом уплаты карточного долга. Вы можете со мною не согласиться, но в моих глазах то, что он сделал, немногим отличается от кражи.
– Каков подлец! – молвила баронесса…
…и Сваневич постарался, чтобы уже на следующий день Дубровский был ославлен в полку вором, драгоценности возвращены Жюльетте фон Крюденер, а у полиции возник интерес к поручику, который столь поспешно покинул Петербург.
Тем временем Владимир Андреевич, продолжая беседовать с кучером, миновал два десятка вёрст от почтовой станции и с высокого пригорка увидал вдалеке серый дом с красною кровлей. Сердце в нём забилось: то была усадьба его бедного отца.
Через десять минут въехал он на барский двор, глядя вокруг себя с волнением неописуемым. Всё здесь носило следы запустения. Дом обветшал, и краска на нём лупилась, покрывшись паутиною трещин. Некогда украшением двора служили три правильных цветника, меж коими шла широкая дорога, тщательно выметаемая. Теперь здесь расстилался некошеный луг, на котором паслась опутанная лошадь. Встречать повозку выбежали собаки – они было залаяли, но, узнав Антона, умолкли и замахали косматыми хвостами. Следом за собаками высыпала дворня: люди окружили молодого барина с шумными изъявлениями радости. Насилу мог он продраться сквозь их усердную толпу и взбежал на скрипучее крыльцо, оставя Гришу перед односельчанами.
Егоровна прошаркала через сени и с плачем обняла своего воспитанника.
– Здорово, здорово, няня, – повторял Владимир, прижимая к сердцу добрую старуху. – Что батюшка, где он? каков он?
В обнимку с Егоровной поручик очутился в зале: туда же, едва передвигая ноги, вошёл из спальни Андрей Гаврилович в халате и колпаке. Отец был худ, бледен и выглядел много старше своих лет.
– Здравствуй, Володька! – сказал он слабым голосом.
Сын с жаром обнял его. Старик Дубровский, потрясённый радостью, обмяк и не удержался бы на ногах, если бы Владимир не поддержал его. Нянька тут же принялась ворчать:
– Зачем ты встал с постели? На ногах не стоишь, а туда же норовишь, куда и люди…
Владимир на руках перенёс Андрея Гавриловича обратно в спальню. Тот силился разговаривать, но мысли мешались в его голове, и слова не имели никакой связи. Наконец отец умолк и задремал. Владимир поражен был его состоянием. Он расположился на стуле у кровати больного и просил оставить их наедине.
Домашние покорно вышли, гурьбою обратились к Грише и повели в людскую, где угостили его по деревенскому обычаю со всевозможным радушием, измучив вопросами и приветствиями.
Глава XVI
День-другой молодой Дубровский провёл, горюя у отцовской постели. Здоровье Андрея Гавриловича час от часу становилось хуже, и ничто уже не могло остановить разрушения, которое привело старика в совершенное детство.
Владимир с горечью поминал своего случайного собеседника, который прошлым летом так некстати напомнил ему отца. Капитан Копейкин был одних лет с Андреем Гавриловичем, но даже при тяжких увечьях своих глядел молодцом по сравнению с тенью, оставшейся от старшего Дубровского. Высокого, славного силою и немногословием гвардейского капитана не стало: на кровати перед Владимиром Андреевичем бессвязно бормотал полупрозрачный тщедушный старик.
Сын глотал невольные слёзы и с трудом разбирал отцовские слова, которые еле слышно слетали с бледных губ. Андрей Гаврилович то и дело говорил о государе Александре Павловиче, порывался куда-то его сопровождать, умолял чего-то не делать – или, наоборот, свершить нечто; Владимир толком не понимал… Единственное, что казалось ему понятным и вполне уместным, – это разговоры о смерти, которая и не смерть вовсе, а искупление и новая жизнь. Старик упоминал об этом с улыбкою, глядя мимо сына широко раскрытыми глазами, а потом начинал заговариваться и обращался к некой графине. Прислушавшись, Владимир с удивлением понял, что речь о графине де Гаше, которая связана была в его памяти с баронессою фон Крюденер.
В продолжительных раздумьях на пути от Петербурга поручика не оставляла мысль о Лили. За полгода он успел крепко к ней привязаться. То не было любовью, как в недавних стихах Пушкина, которые Дубровский читал Толстому:
Я знаю: век уж мой измерен;
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днём увижусь я…
То была именно привязанность, сродни доброй привычке. О долготе века своего Владимир Андреевич не беспокоился, а страстные встречи с обворожительною Жюльеттой вовсе не были необходимы поручику для жизни, хотя всегда оказывались приятны. Ей тридцать семь, ему двадцать два; он вполне мог быть её сыном, но стал любовником… Соглашаться с мерзавцем Сваневичем чертовски не хотелось, однако наедине с собою Дубровский вынужденно признавал: баронесса пыталась продлить рядом с ним свою уходящую молодость. «Мезальянс – это когда невесте повезло с женихом больше, чем жениху с невестою», – обмолвился случаем один из полковых остроумцев. Но ведь и сам Владимир, подобно многим офицерам, видел путь к процветанию лишь в удачной женитьбе, не слишком надеясь на переменчивую военную фортуну. Ни с одною женщиной не было у него столь долгих и доверительных отношений, как с Лили. Она сама выбрала его, а кто он? Скромный дворянин; простой поручик гвардии, каких в столичном Петербурге преизрядно, – не родовитый, не состоятельный, ничем особенно не выдающийся…
