Владимир Андреевич озирал бедный дом отца своего, вспоминал захудалое имение в одну деревеньку с немногими землями, которое, того гляди, могут вовсе отобрать, и думал: отчего бы, в самом деле, не жениться на баронессе? Она богата, хороша собою – красота её увянет ещё не скоро. Приятельница Пушкина, хозяйка знаменитого столичного салона Елизавета Михайловна Хитрово, почитай, лет на десять-двенадцать старше Жюльетты, а по сию пору выходит в свет с обнажёнными плечами, за что и навлекла себе от завистников эпиграмму:
Лиза в городе жила
С дочкой Долинькой;
Лиза в городе слыла
Лизой голенькой.
Вот только плеч таких, как у Лизы голенькой, даже у юных барышень придётся поискать! А Лили много краше Лизы, да ещё, пожалуй, сможет родить поручику детей и передаст им по наследству титул, если государь дозволит…
В мечтах у постели умирающего отца Дубровский готов был уже и на себя примерить баронство, выставляя его подобно щиту перед неведомой угрозою. Он попытался заниматься делами под бессвязное бормотание Андрея Гавриловича. Однако поверенного у отца не было, а сам старик, впавши в детство, не мог толком отвечать. Поручик вспоминал ненароком подслушанные слова Пушкина в разговоре с женою: «Всё равно кабы граф Шереметев стал оттягивать у меня крепостных моих мужиков!» Вспоминал – и силился понять, на что Троекурову при пяти тысячах душ и обширных поместьях понадобилось убогое достояние старшего Дубровского. В отцовских бумагах Владимир обнаружил одно лишь первое письмо заседателя с требованием дать объяснения о владении имением, а к нему – черновой ответ. За скудостию этих документов невозможно было получить ясное понятие о тяжбе, и молодой Дубровский решился ожидать последствий, надеясь на правоту самого дела.
Соперник же его тем временем угрызался совестью. Кирила Петрович от природы не был корыстолюбив и после буйного помешательства Андрея Гавриловича корил себя за то, что из желания мести позволил делу зайти слишком далеко. К тому же Троекуров знал, в каком несчастном состоянии находится теперь старый товарищ, отчего совесть его роптала всё громче, а победа отнюдь не радовала сердце.
И вот настал весенний день, когда в зале перед Кирилой Петровичем предстал Шабашкин в мундирном сертуке, ломая в руках непременный кожаный картуз, по обыкновению часто кланяясь и сияя, как новый гривенник петербургской чеканки.
– Ваше высокопревосходительство, – с торжественной дрожью в голосе сказал заседатель, – позвольте сердечно поздравить вас новым достоянием. Положенный срок прошёл, апелляция не подана… Стало быть, в силу вступает решение суда об удалении Дубровского от распоряжения имением и о надлежащем вводе вашего высокопревосходительства во владение. Благоволите назначить, когда угодно будет вашему высокопревосходительству вступить во владение новоприобретённым… виноват… вашим поместьем, кое возвращено законным путём. – Шабашкин подождал ответа и, не дождавшись, продолжил: – Желаете участвовать в процедуре сами, или же ваше высокопревосходительство изволит дать на то кому-либо доверенность?
Под кем-либо Шабашкин разумел себя и, помимо обещанной мзды за прежние хлопоты, весьма рассчитывал на новую поживу. Правду сказать, тут и рюмку водки не грех было бы принять из рук его высокопревосходительства по столь радостному случаю…
…однако Кирила Петрович водки не предложил и сидел в глубоком смущении. Брови его насупились, пальцы сжимали резные подлокотники кресла. Охота была Троекурову вместо благодарности крепко выбранить заседателя. Он грозно взглянул на Шабашкина, ища, к чему привязаться, но не нашёл достаточного к тому предлога и сказал сердито:
– Пошёл вон, не до тебя.
Шабашкин, видя, что генерал не в духе, поклонился и спешил удалиться. А Кирила Петрович, оставшись наедине, стал привычно расхаживать взад-вперёд по зале и с волнением насвистывать «Гром победы, раздавайся». В душе его боролись противуположные чувства: удовлетворённое мщение и властолюбие заглушали до некоторой степени благородство – которое, однако же, наконец восторжествовало. Тогда со вздохом облегчения Кирила Петрович велел запрячь беговые дрожки и, сам правя, выехал со двора. Он решил уничтожить следы ссоры и помириться со старым своим товарищем, а для того возвратить ему отнятое достояние. Исполнившись благих намерений, Троекуров повеселел и от нетерпения пустил коня рысью к усадьбе Дубровского.
Незадолго перед тем Владимир Андреевич расположился в спальной отца своего с хозяйственными книгами, силясь без посторонней помощи разобрать науку землевладения и управления имением. Отца же он усадил в креслах у окна…
…и тот узнал Кирилу Петровича, который на дрожках въехал прямо на двор. Андрей Гаврилович пришёл в ужасное смятение: лицо его перекосило, багровый румянец заступил место обыкновенной бледности, глаза засверкали, а с дрожащих губ срывались невнятные звуки. Владимир в недоумении поднял голову от книг и поражён был состоянием отца. Больной гневно замахал руками на окно; после он стал торопливо подбирать полы своего халата, собираясь подняться с кресел, в самом деле приподнялся – и вдруг упал навзничь посреди спальной, поражённый апоплексическим ударом.
Владимир, отшвыривая книги, бросился на колени перед стариком: тот лежал в параличе без чувств и без дыхания.
– Гриша! – что было сил крикнул молодой Дубровский. – Скорей в город за лекарем!.. Егоровна, кто-нибудь!
Дверь отворилась, и вошёл Гриша.
– Андрей Гаврилович… – Он запнулся, увидав старого Дубровского на полу и рядом коленопреклоненного хозяина, который неловко поддерживал голову отца. – Барин… Там батюшку вашего Кирила Петрович Троекуров спрашивает.
Владимир бросил на него ужасный взгляд.
– Скажи Кириле Петровичу… Моим именем скажи, чтоб этот старый пёс быстрее убирался прочь, пока я не велел гнать его со двора! Что стоишь, пошёл!
Гриша едва не сшиб в дверях приковылявшую Егоровну и с радостью помчался исполнить приказание. Услыхав слова молодого Дубровского, нянька всплеснула руками и пискляво заголосила:
– И-и-и, батюшка ты на-аш! Погубишь ты свою головушку-у! – Она бухнулась на колени рядом с Владимиром и тоже подхватила старого барина под спину, продолжая голосить и раскачиваться: – Что же теперь буде-ет? Пришла нам всем погибе-ель… Кирила Петрович съест на-ас… живьём съе-ест…
– Молчи, старуха! – прикрикнул на неё Владимир. – Сей же час пошли Антона в город за лекарем.
Егоровна тяжело поднялась и вышла в переднюю. Там никого не было: вся дворня собралась у крыльца смотреть на Троекурова. Старуха проковыляла до крыльца – и услыхала, как её Гриша задорным голосом передаёт генералу слова молодого барина:
– …убираться прочь, а коли станете артачиться, так его благородие велят вас прогнать в шею!
Люди в толпе ахнули. Кирила Петрович взирал на них и на Гришу, не сходя с дрожек. Лицо его, от благих намерений недавно просиявшее яснее дня, сделалось темнее ночи; губы искривила дьявольская усмешка, и кнут задрожал в добела стиснутом кулаке. В памяти Троекурова мелькнуло, как один из псарей дерзит Андрею Гавриловичу – ко всеобщей потехе… Генерал удержался от желания наотмашь вытянуть кнутом дворовых, что стояли ближе; он развернул дрожки и пустил коня шагом в обратный путь. Взгляд его прикован был к опустевшему окну спальни, где минутою прежде виднелся старик Дубровский.
