Подслеповатая Анна Савишна держалась с некоторой настороженностью, но совершенно переменилась после упоминания о московских делах, про которые Дубровский слышал от самого Фёдора Ивановича месяцем-другим раньше. Она велела подавать на стол, пригубила рюмочку, и за деревенским угощением потянулась беседа. Слово за слово Владимир вывел разговор на капитана Копейкина – слышал, дескать, о местном разбойнике; да так ли он страшен, как про него говорят?
– Креста на этом ироде нет, батюшка! – сердито сказала Глобова. – Тому две недели послала я приказчика на почту с деньгами для моего Ванюши. Сына я не балую, да и не в состоянии баловать, хоть бы и хотела; однако сами изволите знать: офицеру гвардии нужно содержать себя приличным образом, и я с Ванюшей делюсь, как могу, своими доходишками. Вот и послала ему две тысячи рублей, хоть Копейкин этот не раз приходил мне в голову. Да думаю: город близко, десятка вёрст не будет, авось бог пронесёт. Смотрю: вечером мой приказчик возвращается, бледен, оборван и пеш – я так и ахнула. «Что такое? что с тобою сделалось?» Он мне: «Матушка Анна Савишна, разбойники ограбили; самого чуть не убили, Копейкин там был, хотел повесить меня, да сжалился и отпустил, зато всего обобрал, отнял и лошадь, и телегу». Я обмерла; царь мой небесный, что будет с моим Ванюшею? Делать нечего: написала сыну письмо, рассказала всё и послала ему своё благословение без гроша денег, вот ведь какое горе…
Дубровский нахмурился и молвил:
– Это странно. Я слыхал, что Копейкин нападает не на всякого и не грабит дочиста, а в убийствах никто его не обвиняет. Нет ли тут плутни? Велите позвать вашего приказчика.
– Расскажи-ка мне, братец, – потребовал Владимир, когда приказчик явился, – каким образом Копейкин тебя ограбил и как он хотел тебя повесить.
Молодец пошёл бойко повторять то, что уже рассказала Глобова, но Дубровский остановил его:
– Вот что, я трубку оставил в коляске, поди-ка принеси её мне.
Выйдя на двор, приказчик под личиною слуги увидал самого Копейкина. В трепете воротился он и упал приезжему барину в ноги, лепеча непослушным языком:
– Батюшка, батюшка… виноват, грех попутал, соврал я…
– Коли так, – отвечал Дубровский, – изволь же рассказать барыне, как всё дело случилось, а я послушаю.
Приказчик не мог опомниться, и Владимир прикрикнул:
– Ну что же, говори! Где ты встретился с Копейкиным?
– У двух сосен, батюшка, у двух сосен…
– Что же сказал он тебе?
– Он спросил: чей ты, куда едешь и зачем?
– Ну, а после?
– А после потребовал письмо и деньги.
– И ты?..
– Я их ему отдал.
– А он? Что он?
– Батюшка, виноват! – Приказчик чуть не плакал и клал поклон за поклоном, гулко ударяя лбом в дощатый пол.
– Ну, что ж сделал Копейкин? – Владимир снова повысил голос.
– Он всё проверил, возвратил мне да сказал: «Ступай себе с богом, отдай это на почту».
– Ну, а ты?
Приказчик завыл:
– Батюшка-а, винова-ат!
– Я с тобою, голубчик, управлюсь, – сказал грозно Дубровский и оборотился к Анне Савишне: – Сударыня, капитан Копейкин никогда не обидел бы другого офицера. Отдайте мне этого мошенника на руки, я его проучу. И прикажите обыскать его сундук.
Деньги нашлись; дворовые привязали приказчика к козлам коляски Дубровского, и переодетый поручик, откланявшись, тут же уехал.
Глава III
Разбойники ждали атамана со спутниками в роще за версту от имения Глобовой.
– Обдерите этого мерзавца кнутом, чтобы вперёд неповадно было на других напраслину возводить! – велел им Копейкин.
Разбойники поволокли приказчика вязать к раскидистому дереву для порки, а Дубровский тем временем избавился от усов с бакенбардами, облегчённо помял уставшее лицо и сказал капитану:
– Приношу вам свои извинения.
– За что же?
– Я усомнился в том, что вы человек чести.
Копейкин был доволен.
– Некоторые понятия у меня ещё сохранились, – сказал он. – Хотел, чтобы вы это узнали со стороны. Да и другим прочим тоже правду знать не мешает. Глобова – известная сплетня; скоро по всему околотку разнесёт… Благодарствуйте за помощь. Теперь я ваш должник. Едемте обедать, Владимир Андреевич! Вас-то небось Анна Савишна употчевала на радостях, а у меня, понимаете ли, живот уже к спине прилип.
Оставя разбойников пороть приказчика, они сели в коляску; Антон пустил коней обратно в лагерь. По пути Дубровский не выдержал и задал капитану вопрос, который давно вертелся у него на языке.
– Вы говорили, что Троекуров велел вам самому искать средства для пропитания. Теперь в деньгах у вас, я полагаю, недостатка нет. Только на что вам они в лесу?
– Вы что же, и впрямь думаете, что я решил до конца жизни по кустам прятаться? – удивился Копейкин. – Нет, Владимир Андреевич. Ни коротать здесь дни свои, ни ждать, пока схватят меня солдаты, я не намерен. Есть у меня в некотором роде мечта. Хочу я перебраться отсюда… – Капитан заблестел глазами, встретив достойного собеседника: в нынешнем его окружении поговорить было не с кем. – Вы про нашу войну с Испанией слышали что-нибудь?
Дубровский глянул на Копейкина с недоумением.
– С Испанией?! Да где же нам воевать? Испанцы, чай, не французы: их ни на суше не встретишь, ни на море… Где мы, а где они!
– Так, да не так, – торжествовал капитан. – Это дело давно было, при государе Павле Петровиче ещё. Курьёзнейший случай, понимаете ли! Когда Мальту стали с Наполеоном делить, испанский король обидел нашего, и Павел Петрович объявил Испании войну. А воевать нам, как вы справедливо заметить изволили, вроде бы и негде. Только была уже тогда Русская Америка на Тихом океане – оттуда до испанских колоний в некотором роде рукой подать, они южнее… Это, дай бог памяти, девяносто девятый год или восьмисотый; я тогда в ваших летах был, служил в Иркутске у полковника Сомова. Как тревога началась, полк наш отправили на Камчатку. Готовьтесь, говорят, морем в Америку перебираться и Калифорнию покорять. Слышите, каково звучит? Калифорния… Ну, думаю, повезло: на мир посмотрю, себя покажу, да там и останусь, пожалуй: края уж больно дивные. А испанцы – что испанцы? Тоже люди. Стал я испанский язык учить; зима на Камчатке долгая, занятия, один чёрт, нет никакого, и беспрерывно пить тоже невозможно… Только в тот раз курьёзом всё и окончилось. Скоро Павел Петрович божьей волею помре, новый государь Александр Павлович войну прекратил, нас обратно в Иркутск, после я сюда воротился, отсюда в Москву…
Дорога уже шла лесом, и воодушевление Копейкина росло.
– А всё ж пригодился мне испанский язык! – говорил капитан. – В двенадцатом году, как Наполеон пошёл на Россию, он все народы, которые были в его власти, под ружьё поставил. Только испанцы французов не любили крепко, и наши этим пользовались. Прямо в типографии походной у нас листки подмётные печатали для испанских солдат: ворочайтесь, мол, своею волей на родину или найдите пока убежище в России. Дезертировать предлагали то есть. И вот Бородино. Стоим на Шевардинском редуте, против нас корпус маршала Даву, при нём два батальона испанцев. Начитались они, понимаете ли, наших листков, закололи французских офицеров – и бегом на нас. Да кто ж знал, что испанцы сдаваться хотят? Мы пальбу открыли: два наступающих батальона – не шутка! Полегло их, почитай, сотни три, только остальные раненых с убитыми подбирают и дальше бегут. Дым, копоть, ничего не разберёшь… Наполеон тоже обознался – решил, что его испанские солдаты отчаянное геройство проявляют безо всякого на то приказа; отправил им в подмогу кавалерию – и что вы думаете? Так они ударили, что пришлось нам отойти! Тут ко мне испанец раненый бросился. Чуть не зарубил я его, но слышу – лопочет по-своему, и слова мне в некотором роде знакомы. Понимаю, что с собою взять просит. Что тут поделаешь? Взял. Назвался он Диего де ла Вегой. А скоро уже дезертиров испанских столько набралось, что велено было их в Петербург отправлять и формировать батальоны, чтобы на нашей стороне воевали противу французов. Меня по некоторому знанию языка приставили к испанцам; тогда мы с Диего этим подружились и провели вместе несколько времени. После он воротился в Испанию, оттуда в Америку отплыл и стал мне писать из Калифорнии.
