Младший Дубровский счастлив был в рязанском имении при матушке. Отец провождал время на войне или на службе в столице и виделся с родными редко – Володя едва знал его. Детство закончилось через восемь безоблачных лет: когда матушка умерла, вдовый Андрей Гаврилович забрал осиротевшего сына в столицу и определил в Кадетский корпус. Деревенскую вольницу сменила строгость казармы, а забавы с дворовыми – строевая подготовка; на место матушкиных и кормилицыных сказок пришли военные науки. Володя стал видеться с отцом чаще прежнего, но и теперь не возникло меж ними любви. Старший Дубровский не имел понятия про обхождение с ребёнком и в неуклюжести своей мало чем отличался от ротного командира. Под конец правления государя Александра Павловича он честно выслужил чин капитана, как-то очень уж быстро получил отставку и уехал в имение под Рязань…
…а Володя по окончании учёбы выпущен был из корпуса корнетом в гвардию, остался в Петербурге и к отцу заглянул только раз – три года назад, перед самой турецкой кампанией. Считанные дни промаявшись в деревне, новоиспечённый корнет увёз оттуда родительское благословение и Гришу, сына кормилицы – своего ровесника, который с тех пор был при нём неотлучно.
Из похода младший Дубровский писал старшему о службе в Гвардейском корпусе под началом великого князя Михаила Павловича, о кровопролитном штурме Браилова и стремительном броске на Нижний Дунай, о коварстве турок и производстве в следующий чин: «Поздравьте меня, батюшка, поручиком»… Рассказы получались обстоятельными, но сухими – Владимир писал по привычке, а не от сердца. Ответные послания были так же скучны: казалось, отца занимают лишь виды на урожай, деревенское житьё-бытьё да проказы дворни.
Впрочем, отставной капитан не щадил ничего для приличного содержания сына, и по возвращении в столицу молодой офицер получал из дому даже больше денег, нежели мог ожидать. Какими трудами они достаются отцу, Владимир не задумывался. Подобно своим сослуживцам он был расточителен и честолюбив, позволял себе роскошные прихоти, охотно играл в карты и легко входил в долги. Старший Дубровский в письмах попытался его за это журить и учить уму-разуму. Владимир несколько времени терпел, а после ответил весьма резко – мол, служит не за страх, а за совесть; фамилию не срамит, прочих обязанностей за собою не знает и намерен вкушать все радости жизни до тех пор, пока не случится ему богатая невеста, мечта бедной молодости. К разговору этому они с отцом больше не возвращались, и всё пошло прежним чередом…
…но сейчас отставной капитан Копейкин всколыхнул былое, напомнив поручику отставного капитана Дубровского. Слава богу, инвалид уже поковылял восвояси, а друзья и вино за ужином сгладили раздражение от нечаянной встречи. Думать Владимиру полагалось о другом: в компании он считался заводилою, к тому же по ранению не заступал в караул и, стало быть, мог целыми днями свободно выдумывать и готовить шалости. Откушав, гвардейцы приступили к нему с расспросами:
– Дубровский, голубчик, не томи! Ты что на завтра затеял?
Прежде чем ответить, Владимир закончил набивать трубку с янтарным чубуком и выпустил в потолок длинную струю табачного дыма.
– Поедем на Чёрную речку, – многозначительно молвил он. – Будет потеха, лишь бы погода не подвела.
Опасения оказались напрасными.
Чёрная речка змеилась у северной границы Петербурга, и столичные жители облюбовали для отдыха её невысокий покатый берег. Сюда приезжали на пикник целыми семьями из города и с окрестных дач: стелили на траве пледы, выставляли корзинки с домашней снедью и наслаждались благосклонностью капризного петербургского лета. Чиновные отцы, подвернув брюки, шлёпали босыми бледными ногами вдоль кромки воды или разматывали удочки – одним удавалось подцепить на крючок шальную рыбёшку, другие с пристрастием дегустировали наливки… Матери полулёжа грызли печенье и перемывали косточки знакомым. Дети помладше резвились под присмотром нянек. Старшие мальчики гоняли мяч, безжалостно марая светлую одежду зеленью и соком одуванчиков. Юные девы в лёгких свободных платьицах играли в серсо: вооружались деревянными шпагами длиною в аршин и перебрасывали небольшой обруч с клинка на клинок.
К полудню покой и умиротворение отдыхающих были нарушены самым неожиданным образом. Барышня, ловко поймавшая обруч на шпагу, собралась отправить его сопернице, но вместо того вдруг вскрикнула и выронила оружие. Одной рукою она зажала себе рот, другой указывала на излучину реки…
…где появилась большая чёрная шлюпка с десятью монахами в чёрных, низко надвинутых клобуках. Шестеро гребцов мерно вздымали вёсла, рулевой с рукою на перевязи держал румпель, и ещё трое на носу шлюпки покачивали чадящими факелами. Приближаясь к месту пикника, монахи на голоса уныло затянули поминальную песнь.
Со святыми упокой,
Христе, души раб Твоих,
идеже несть болезнь,
ни печаль, ни воздыхание,
но жизнь бесконе-е-ечна-а-ая…
Дачники умолкли и замерли, крестясь: посреди шлюпки чернел гроб, который везли монахи. Песнь окончилась, шлюпка ткнулась в берег. В полной тишине монахи выгрузили гроб на траву. Дети жались к нянькам, но посматривали на происходящее с пугливым любопытством; кому-то из дам сделалось дурно…
…и крик вырвался у многих, когда в руках одного из монахов блеснул невесть откуда взявшийся топор.
– Аллилуйя! – густым басом возгласил монах и обрушил топор на гроб. Под женское верещание он поддел расколотую крышку, которая не была приколочена, сковырнул её в сторону…
…а монахи, с хохотом сбросив клобуки, оказались гвардейскими офицерами во главе с Дубровским. По его команде молодцы выдернули из гроба два ящика, в коих позвякивали бутылки.
– Дамы и господа, – обратился Владимир к остолбеневшим дачникам, – прошу извинить за небольшую мистификацию и разделить с нами радость жизни. Жё ву зан при, шампанского!
С этими словами он здоровою рукой приобнял за талию стоявшую рядом белокурую девицу из тех, что играли в серсо, и звонко чмокнул её в щёку. Девица сдавленно пискнула.
– О-о-о! – с одобрением загудели офицеры.
Пенные струи рванулись из откупоренных бутылок, но дачники не приняли приглашения: они спешно собирали вещи – пикник был безнадёжно испорчен.
Избранницу Дубровского увела за руку пунцовая от негодования женщина средних лет, которая лопотала что-то по-немецки. Владимир с усмешкою изобразил им вослед старомодный церемонный поклон, когда позади раздался спокойный голос:
– Однако, и шутки у вас!
Дубровский обернулся. Перед ним стоял седой плечистый мужчина лет пятидесяти с лишком, продолжая неторопливо говорить:
– Признаться, давно не видал ничего подобного. Думал, гвардия уж не та… Есть ещё, значит, порох в пороховницах?
– Как не быть… ваше сиятельство, – запнувшись, ответил Владимир: он узнал графа Толстого.
Фёдор Иванович Толстой слыл человеком легендарным. Из уст в уста передавали рассказы о его невероятных приключениях, кровавых поединках и военном геройстве. Граф заслуженно прозывался Американцем: четверть века назад он и впрямь побывал в обеих Америках с первой русской кругосветной экспедицией. Грибоедов упоминал Фёдора Ивановича в комедии «Горе от ума». Полгода назад на премьере в Александринском театре Дубровский видел, как Толстой поднялся со своего места в ложе и раскланялся с публикой, когда со сцены зазвучало: «В Камчатку сослан был, вернулся алеутом»…
