Тут по лицу Копейкина пробежала тень; он усмехнулся невесело.
– Де ла Вега этот переехать к нему звал. Говорил, что нет у них зимы нашей лютой, и земля такая – палку воткни, прорастёт, и женщины ласковые, и дворянин за себя всегда постоять может… А я-то уже, понимаете ли, без руки и без ноги пребывал у батюшки своего. Что же прикажете, жалобы слать в ответ? И денег было – только чтоб с голоду не помереть, какая уж там Калифорния…
Разбойничий лагерь сделался близок, и капитан замолчал.
– Что ж, теперь деньги у вас есть, – рассудил Дубровский. – Пожалуй, и бумаги нужные купить сможете; и на дорогу хватит, и на обзаведение хозяйством, как доберётесь. Здесь-то долго терпеть не станут. Обложат со всех сторон, а ведь ни гор, ни степей поблизости, уйти некуда. Разбойнички ваши продадут вас, возьмут недорого… К чему же вы мешкаете?
Копейкин глянул исподлобья.
– Мы с вами, Владимир Андреевич, о чести разговор начинали. Уехал бы я, кабы Троекуров не объявился. Не могу, понимаете ли, бежать, покуда с ним не поквитаюсь. А локоть близок, да не укусишь: сила у Троекурова, как его взять? Вот и выходит, что пока другие за него страдают. Но ничего, будет время – узнают и они, кто истинный виновник бед, чья злая воля меня разбойником сделала. – Капитан продолжал с прищуром смотреть на Дубровского. – Да ведь и вас он по миру пустил. Как же не хотите вы отомстить за себя и за батюшку вашего?
– Не мести я хочу, но справедливости, – отвечал ему Владимир. – Государь нам всем отец, пусть он рассудит.
Коляска доставила Копейкина с Дубровским в лагерь. Навстречу им бросилась Егоровна с причитаниями:
– Батюшка Владимир Андреевич, ты уехал, а эти окаянные давай имущество твоё грабить. Гриша с Архипом заступились, так их потыкали в рёбра и связали. Наш барин, говорят, вашего барина полонил, – знать, это теперь наша добыча…
– Кто посмел?! – крикнул Копейкин разбойникам, подошедшим к коляске. – Вернуть сей же час!
Дубровский махнул рукой:
– Пусть людей моих освободят и берут, что им надобно. Мне дороги только матушкины письма.
– А это как же? – осклабился один из разбойников и подтолкнул вперёд молодую бабу: их здесь было несколько, прибившихся к шайке с мужьями.
Голову и плечи бабы покрывал большой тёмный платок. Она придерживала его рукою под горлом, а после мужнина толчка стянула с плеч, и общему взгляду открылось огромное бриллиантовое ожерелье, достойное императрицы.
Сияющие камни размером с лесной орех обнимали шею; под ними тянулись нити бриллиантов помельче, оттянутые крупными алмазными каплями; широкие шлейфы, усеянные драгоценными горошинами в три ряда, ниспадали на просторную грудь и оканчивались подвесками в форме бантов. Баба поправляла ожерелье заскорузлою рукой с трауром под ногтями; несуразность этой картины поразила Копейкина.
– Откуда взял? – коротко спросил он, и разбойник показал атаману железный ларец со сковырнутою крышкой:
– В ихней телеге нашлось. – Он запустил руку в ларец и вытащил тетрадь. – Здесь ещё бумаги какие-то.
Копейкин помрачнел и, глянув на Дубровского, молвил:
– Владимир Андреевич, нам надобно объясниться.
У бабы забрали ожерелье и вместе с ларцом отнесли в избу атамана. Капитан начал считать бриллианты, но сбился; выходило, что их не меньше трёхсот. Притом до половины гнёзд на шлейфах зияли пустотой: камней там не было. Разбойник со своею бабой и прочими божились, что не брали ни единого, – капитан поверил: на что крестьянину бриллианты?
Владимир чувствовал некоторую растерянность.
– Я не имею понятия, откуда это у моего отца, – говорил он. – Ларец нашёлся при разборе бумаг, я забрал его с собою второпях и думать о нём позабыл. Семья наша богатств никогда не имела; ценность сия, по всей очевидности, доверена для сохранения, а коли так, хозяин или хозяйка непременно сыщутся.
Копейкин заглянул под обложки тетрадей, вынутых из ларца, и двинул их через стол к Дубровскому.
– Полагаю, французский ваш много лучше моего. Надобно думать, здесь могут найтись указания владельцев. Взгляните, будьте любезны.
Уговаривать не пришлось. Обучаясь в столице, французским языком Дубровский овладел вполне и знал его не хуже русского, за последние же полгода в обществе Жюльетты фон Крюденер он достиг совершенства: по-русски баронесса говорила скверно и с любовником объяснялась по-французски.
Первые листы, исписанные затейливым старческим почерком, содержали цитаты из Вольтера, которые Дубровский без труда переводил Копейкину.
Подумай, как трудно изменить себя самого, и ты поймёшь, сколь ничтожны твои возможности изменить других.
Случай – это ничто. Случая не существует. Мы назвали так действие, причину которого мы не понимаем. Нет действия без причины, нет существования без оснований существовать.
Время – на свете нет ничего более длинного, ибо оно мера вечности, и нет ничего более короткого, ибо его не хватает на исполнение наших желаний; нет ничего медленнее для ожидающего, ничего быстрее для вкушающего наслаждение; оно достигает бесконечности в великом и бесконечно делится в малом; люди пренебрегают им, а потеряв – жалеют; всё совершается во времени; оно уничтожает недостойное в памяти потомства…
Были здесь выписки из Дидерота и Руссо; были слова без обозначения авторов. Но вот, перевернув очередную страницу, Дубровский вздрогнул и умолк: в глаза ему бросилось имя, не раз возникавшее в памяти за прошедшие дни.
Я, Жанна де Люз де Сен-Реми де Валуа, графиня де Ламотт, известная в России под именем графини де Гаше…
– Что там? – спросил капитан, от внимания которого не ускользнула запинка, и Дубровскому пришлось рассказать о баронессе, лет восемь тому вместе с матерью своей сопровождавшей графиню де Гаше из Петербурга в Крым. Владимир упомянул, что отец его странным образом оказался знаком с высокородными дамами, и прибавил:
– Меня обвиняют в краже драгоценностей, но баронесса сама передала их мне. По её словам, это был подарок от графини де Гаше, которая вскорости скончалась. Надо полагать, перед нами её прощальная исповедь…
– Читайте же, прошу вас! – в нетерпении оборвал его Копейкин, и Дубровскому пришлось начать сызнова.
Я, Жанна де Люз де Сен-Реми де Валуа, графиня де Ламотт, известная в России под именем графини де Гаше, родилась в 1756 году. Древностью и благородством род мой ничуть не уступает Бурбонам: мы потомки Анри де Сен-Реми, внебрачного сына короля Анри Второго Валуа от Николь де Савиньи. Однако первые годы вместе с родителями, братом и сестрой вынуждена я была влачить жалкое существование в глухой провинции. Отец мой тяжко пил, несчастная мать торговала собою, я же с малых лет просила подаяние на улицах Орлеана. Всё переменилось благодаря участию маркизы Булевилье, коя приняла во внимание королевскую кровь, текшую в моих жилах, и сжалилась над бедною девочкой. Скоро меня отдали в пансион женского монастыря для благородных девиц, где воспитывались дочери знатнейших фамилий Франции…
