Великому князю Михаилу, сам того не ведая, во многом вторил капитан Копейкин.
– Послушайте старика, Владимир Андреевич, – увещевал он Дубровского через стол, на котором разложены были тетради графини. – За тайну, что узнали мы с вами, головы лишиться – проще пареной репы. Сказано ведь у мудрого Соломона: кто умножает познания, умножает скорбь. Не про нашу честь было писано, понимаете ли, а мы читать сунулись…
– Да кто ж знал?! – досадливо вздохнул поручик, и капитан продолжал:
– Мой вам совет: бросьте вы тетради эти в печку от греха, прежде чем в Петербург за справедливостью ехать. Драгоценностей чужих вы не брали – верю с охотой. Бог даст – и другие поверят. В смерти приказных вины вашей тоже нет, а спросят вас про бумаги – знать не знаете, ведать не ведаете; ни о чём таком батюшка вам не рассказывал. Разве не правда?
– Правда то, что не про нашу честь было писано, – в раздумьях отвечал Владимир. – Да не просто так отец это хранил; он исполнял государеву волю, а за него теперь я ответчик… Но положим, я вас послушаю и бумаги сожгу, – продолжал он. – В самом деле, отчего бы не сгореть им с усадьбою вместе… А с бриллиантами что делать прикажете? Тоже сжечь? Утопить в болоте?
Капитан посмотрел на него сердито.
– Бриллианты ваши, вам и решать. Вы вот про деньги поминали – дескать, хватит мне, чтобы через всю Россию до Америки добраться и там жизнь свою наново устроить. Но моё богатство по сравнению с вашим – в некотором роде ничто. Пустое место. – Копейкин грудью навалился на стол, жестикулируя единственною рукой. – У графини сказано, что цена ожерелью была миллион шестьсот тысяч ливров. Ежели в нынешних франках считать – тоже никак не меньше. Положим, осталась от камней половина, это восемьсот тысяч. По пяти рублей за франк – получается четыре миллиона рублей. Четыре миллиона рублей золотом, Владимир Андреевич! Или шестнадцать миллионов ассигнациями, если угодно.
– Считаете не хуже Архимеда, – с усмешкою заметил Дубровский, но Копейкин не обратил внимания на ироничный тон и продолжал возбуждённо:
– При таких деньгах, понимаете ли, сам Троекуров перед вами почти что нищий! Сколько стоило ваше имение, пока усадьба не сгорела? Поди, тысячи три-четыре. А теперь у вас миллионы!
Странно выглядел этот разговор об огромном состоянии – в небольшом пятне жёлтого света лучины, за простым дощатым столом, посреди разбойничьей избы, наполненной запахами сена и разогретой печки-каменки. Ещё несколько времени Дубровский слушал Копейкина, который смаковал цену бриллиантов и восхищался возможностями, открывшимися вдруг перед его молодым собеседником; наконец поручик собрал тетради стопкой и уложил в ларец к ожерелью.
– Вы заблуждаетесь о моих миллионах, – молвил он. – Эти бриллианты не принадлежат мне так же, как не принадлежали бедному отцу моему. Им есть хозяин.
– Кто же, позвольте спросить?
– Верно, тот, кому отец должен был отдать записки. Неспроста ожерелье хранилось в ларце с ними заодно. Полагаю, лучше прочих это знает Михаил Павлович. Мне бы только попасть в Петербург, и тогда великий князь убедится, что я никак не мог присвоить серьги баронессы…
– Полно ребячиться, Владимир Андреевич! – перебил капитан. – Когда великий князь узнает, что вам известно содержимое ларца, он думать забудет про серьги. Это же, понимаете ли, сущий вздор в сравнении с государственною тайной! Серьги, сгоревшая усадьба… Вас упекут в крепость совсем за другое, и я никак не возьму в толк: отчего вам так не терпится остаток дней провести в тюрьме? Уж коли на то пошло, надобно получить гарантию свободы, прежде чем отдавать ларец Михаилу Павловичу. Но для того придётся сперва известить великого князя, что бумаги с бриллиантами у вас, да так, чтобы известие было понятно только ему и никому другому, а это решительно невозможно.
– Разве?
Дубровский поднялся и в волнении заходил у стола, пощипывая усики.
– Конечно, писать к Михаилу Павловичу нельзя, – бормотал он. – Письмо могут прочесть на почте или во дворце. Передать записку из рук в руки не с кем… Да и что писать? Надобен знак… надобен верный знак…
Поручик замер; внезапная мысль осенила его. Он снова уселся против капитана и твёрдо сказал:
– Кажется, я знаю, что делать. Дайте мне время подумать до утра. И велите вернуть мою шпагу.
– Опасаетесь? – Копейкин прищурился. – Думаете, зарежет вас ночью старый разбойник, чтобы драгоценности прибрать? Смею напомнить, что времени на то у меня имелось в достатке.
– Бережёного бог бережёт, – резонно отвечал Владимир, и шпага была ему возвращена.
Глава V
Через день-два после пожара Кирила Петрович воротился к обыкновенной жизни праздного барина. Злоключения капитана Копейкина и поручика Дубровского ничуть не тревожили Троекурова; генерал не тяготился виною за безумие и скоропостижную смерть старого товарища. Когда же приходила вдруг ему в седую голову чёрная мысль, – немедля откупоривалась водка или перечитывал Троекуров озорные страницы «Жизни двенадцати цезарей». Любые мысли изгонялись прочь обильными застольями, рискованными развлечениями, насельницами гарема, охотою и псарней…
…а о придворных тайнах Кирила Петрович не догадывался, хотя и привёл их в движение самодурством своим. Огорчали только сетования Марии Кириловны на беспросветную скуку. Осенью Троекуров купил для дочери фисгармонию – тогда Маша сияла от радости и днями напролёт разучивала ноты; теперь же сердилась, что звук у инструмента не тот и что ноги устают беспрестанно давить на педали для нагнетания воздуха, без коего фисгармония сама не звучит.
Поддакивать Марии Кириловне на свою беду взялся гувернёр – Кирила Петрович решил, что Саше пришло время приобщаться к наукам, и нанял ему француза.
– Пльохо, пльохо, – кивал тот, желая угодить дочке хозяина и заодно выместить на инструменте извечную нелюбовь французов к германцам.
Но вышло так, что первым делом навредил гувернёр самому себе. Троекуров осерчал и в крепком подпитии изрубил фисгармонию охотничьим топориком; француза же велел жестоко сечь на конюшне за какую-то малую провинность, после чего прогнал со двора, не заплатив, и обратился к петербургским знакомым в поисках нового учителя.
Без музыки у Марии Кириловны ещё одним развлечением стало меньше; она совсем загрустила, и Кирила Петрович вознамерился приобресть любимой дочери фортепьяно. Московские продавцы предложили выбор: инструмент или от Алексея Нечаева, или от Иоганна Тишнера. Генерал посчитал, что русский мастер толковее немца быть не может, и выбрал Тишнера; к тому ещё фортепьяно это было дороже, а значит, и лучше.
Слуги, привыкшие всюду совать свой нос, проболтались Марии Кириловне о сюрпризе. Когда фортепьяно уже должны были доставить в Раненбург, девушка потребовала от Кирилы Петровича поездки в город, чтобы самой опробовать инструмент.
– Привезут к нам сюда, и опробуешь, – проворчал Кирила Петрович, который мог целый день не сходить с коня на охоте, но не желал кататься несколько десятков вёрст в экипаже до города и обратно ради эдакой безделицы.
