Тогда Маша указала ему в газете объявление за подписью фортепьянного мастера и купца Иоганна Августа Тишнера.
Замечено мною, что с некоторого времени чужие фортепьяно подложным образом продаются, якобы сделанные на моей фабрике. Между прочими лицами, сим подлогом воспользовавшимися, находится один музыкант, об имени которого я здесь по особенным причинам умалчиваю, который, заказав в Московских фабриках фортепьяны, отправил оные в Киев с надписью на доске: «Г.А. Тишнер в С.-Петербурге». Посему побуждаюсь почтенную публику предостеречь, извещая, что из моей фабрики по сие время никакие инструменты в Московские фабрики или лавки для продажи оных по комиссии отправлены не были.
– Папенька, – со всем почтением сказала Мария Кириловна, – я вовсе не желаю вводить вас в напрасные траты с тем, чтобы после вы и этот инструмент изрубили. В город собираются доставить несколько фортепьяно; я лишь прошу дозволить мне послушать все и выбрать лучшее… Играть на нём ведь тоже не вам, а мне, – добавила она. – И хорошо ли выйдет, коли станут говорить, что у дочери Троекурова фортепьяно фальшивое?
Маша мечтала хоть ненадолго вырваться из усадебной тоски, а для того годился любой предлог. Уговоры подействовали; Кирила Петрович смирился и даже хотел было поехать с дочерью сам, но тут очень кстати за его гостеприимным столом возник помещик Спицын. Обрадованный Троекуров поручил ему сопровождать Марию Кириловну, а сам отправился на охоту. Антон Пафнутьевич, гордый доверием могущественного соседа, повёз Машу в Раненбург…
…и туда же явился молодой Дубровский. В рассуждении о том, как подать великому князю верный знак, что бумаги с драгоценностями находятся у него в руках, Владимир надумал использовать сами бриллианты. При себе он вёз ларец – кузнец Архип исправил повреждённую крышку и даже смастерил ключ.
До Раненбурга поручик добирался верхом; Копейкин с разбойниками на двух тройках сопровождали его, остановясь в паре вёрст от города за рощею. Владимир был одет неприметно и закрыл платком лицо до самых глаз, будто бы от пыли. Так въехал он в город и явился к купцу Рябоволову – верному другу отца и единственному, на кого считал возможным положиться.
Старик встретил Дубровского настороженно: последний раз они мельком виделись четыре года назад, когда Рябоволов навестил Андрея Гавриловича в усадьбе, а Владимир заезжал туда перед турецким походом. Теперь поручику пришлось отвечать на неудобные вопросы про пожар и тяжбу с Троекуровым. Он постарался развеять слухи, уже гулявшие по уезду, и поведал старику заготовленную историю, в которой искусно сочетал правду с вымыслом. Рассказ об угрозе чести Дубровских и поисках государевой справедливости Рябоволов слушал сочувственно: любя умершего друга, он любил и сына его, которого знал ещё ребёнком, а потому смягчился и принял историю на веру.
– Я к вам с нижайшею просьбой, – сказал Дубровский, за традиционным чаем переходя наконец к делу, ради которого прибыл в город. – Перво-наперво прошу сохранить в тайне мой к вам визит, никак не выдавать нашего знакомства и держать у себя этот ларец до поры, пока сам я за ним явлюсь. Никому не рассказывайте о нём и никому, кроме меня, не отдавайте. А ещё вот что…
Владимир вынул из-за пазухи замшевый кисет. В нём лежала пара алмазных подвесок в форме слезы, аккуратно снятых с ожерелья.
– Эти камни – часть тайны, которую завещал мне отец, – говорил Дубровский. – Их надобно переслать в Петербург ювелиру Яну для великого князя Михаила Павловича.
Придворный ювелир Готтлиб Эрнст Ян, первейший столичный бриллиантовых дел мастер и совладелец ювелирной фирмы «Болин и Ян», был немного знаком Владимиру: баронесса фон Крюденер представила их минувшей зимою. Оборотистый немец женился на дочери оценщика Кабинета его императорского величества и унаследовал завидную должность вместе с семейным предприятием. Готтлиба Яна заслуженно считали непревзойдённым знатоком драгоценных камней; Дубровский рассудил, что он лучше прочих может свидетельствовать высочайшее качество присланных бриллиантов и предложить их вниманию великого князя, минуя сторонних посредников. А великий князь в представлении Владимира должен был догадаться о происхождении камней из ожерелья – и вступить в тайные переговоры с обладателем записок графини. Для вящей убедительности к алмазным подвескам прибавлена была сложенная вчетверо первая страница из тетради с записками.
Я, Жанна де Люз де Сен-Реми де Валуа, графиня де Ламотт, известная в России под именем графини де Гаше…
Не вводя купца во все подробности своей затеи, Дубровский обсудил с Рябоволовым лишь необходимое, в порыве благодарности расцеловал старика, снова закрыл лицо платком, прыгнул в седло и во весь опор пустился прочь из города. На душе у поручика полегчало; разговор с купцом успокоил его, а готовность Рябоволова помочь – уверила в скором ответе великого князя и возвращении не только собственного достоинства, но и фамильного достояния. Резвый конь выбивал копытами пыль из дороги, по обе стороны которой под ярким солнцем до горизонта зеленели поля. Владимир быстро приближался к роще, где ждал Копейкин; он спешил поделиться с капитаном вестью об успешном начале задуманного дела…
…и увидал за деревьями необычную картину. Меж разбойничьими тройками стояла телега, судя по всему, только что сведённая с дороги; на ней высилось флигель-фортепьяно – небольшой, кабинетного размера, но самый настоящий рояль. Копейкин статуэткою восседал в одной из троек. Его люди обшаривали телегу, сбрасывали наземь баулы, заглядывали под крышку рояля и выпрягали лошадей из открытой коляски, в которой съёжилась перепуганная девушка. Её спутник стоял у облучка; утирая обильный пот и дрожа подбородками, он что-то лепетал атаману разбойников, а тот весело сказал подъехавшему Дубровскому:
– Вы давеча в некотором роде сетовали, что не имеете чести знать никого из местных помещиков. По мне так честь невелика, но извольте. – Капитан оборотился к толстяку. – Как тебя, запамятовал…
– Спицын, Антон Пафнутьевич Спицын, – поспешил ответить тот, боязливо разглядывая всадника и часто кланяясь.
– А это сын покойного Дубровского, – продолжал Копейкин, – звать Владимиром Андреевичем. Слыхал небось?
Спицын похолодел, втянул голову в плечи и затравленно забегал глазами. Владимир с неудовольствием подумал, что принят помещиком за разбойника, однако выговаривать капитану не стал, заметив, с каким интересом посмотрела на него девушка из коляски. Дубровский едва не сорвал с лица платок, но почёл этот жест чересчур театральным и лишь приосанился в седле.
– А ваше имя могу я узнать? – спросил он, окинув её ответным взглядом.
– Мария, – с вызовом сказала девушка, и Спицын торопливо перебил:
– Это Машенька, племянница моя из Рязани… круглая сирота… Приехала погостить на лето… Господа, у нас нет с собою денег. Берите всё, что вам угодно, и отпустите нас, бога ради!
Антона Пафнутьевича обуял ужас при мысли, что Мария Кириловна сейчас, не подумавши, назовёт своего отца. В отличие от девушки он прекрасно понимал, какие счёты с Троекуровым и у Копейкина, и у Дубровского. А отвечать по этим счетам, чего доброго, придётся Спицыну, коли под руку подвернулся…
