Дубровский слушал капитана, покусывая янтарный мундштук, и после отвечал:
– В детстве матушка сказывала мне сказку. Подружились как-то сокол и ворона, стали вместе летать. У сокола сил много, а ворона притомилась и села на дерево. Дай, говорит, мне мяса поесть. Глядит сокол – неподалёку лежит мёртвый бычок. Полетел он к бычку, чтобы кусок мяса для вороны вырвать. Только бычок этот был приманкою для птиц, и сокол попался в ловушку. Напуганная ворона улетела, а сокола местный князь посадил в железную клетку. Скоро появился другой сокол, который бил крылом по клетке и о чём-то клекотал с первым. Интересно стало князю; нашёл он человека, понимавшего язык животных. Оказалось, первый сокол жаловался на горькую долю, а второй укорял его: «Спарил бы ты крыло своё с соколом – был бы свободным, но ты выбрал ворону, а с кем поведёшься, от того и наберёшься». Тогда князь отпустил пленённого сокола.
– Благодарствуйте за аллегорию, Владимир Андреевич, – отозвался помрачневший Копейкин. – Стало быть, вы у нас вольный сокол, а я, понимаете ли, ворона презренная?! И знаться со мною вам не по чести?
Дубровский укорил себя за острый язык и постарался загладить неловкость:
– Я совершенно другое хотел сказать. Мы обратились к великому князю, ему и разбирать здешний случай. А Михаил Павлович не станет судить, как чиновник, и сторону чиновников принимать. Он царского рода, и сокол ему куда ближе, чем ворона, – вот о чём речь!
– Как же вы не поймёте, Владимир Андреевич… – Капитан покачал седою головой. – Великому князю никакого дела нет ни до ваших терзаний, ни до имения грошового, ни до Троекурова с подьячими, ни до целого уезда; ему бы только ларец получить, а там хоть трава не расти. Вот про железную клетку вы очень кстати помянули, только навряд ли князь избавит вас от неё, когда заберёт бумаги графини.
– Что ж, знать, судьба у меня такая. Чему быть, того не миновать, – примирительно сказал Дубровский, желая окончить разговор, но Копейкин оживился:
– А я скажу вам, чему быть. Положим, случится невозможное и вы всё же получите назад свою деревеньку. Но что дальше? Усадьба сгорела; строить новую – в некотором роде дорого, да и ни к чему, коли жить вы здесь не станете. Продадите имение или заложите в банк? Денег этих вам хорошо если на год хватит. Чтобы сверх оброка получать какой-никакой постоянный доход, имением управлять надобно. Вы этому не обучены, а нанимать управляющего на ваши угодья, уж простите, смех один…
– Деньги будет мне высылать староста, – заявил Владимир.
– Ой ли?! Хозяйство без хозяина хиреет быстро, вы и оглянуться не успеете. Себя мужики, пожалуй, прокормят, но вас… И потом, ужель вы думаете, что Троекуров смирится? Не-ет, голубчик Владимир Андреевич! Вы ему, понимаете ли, теперь хуже бельма на глазу. От эдакого соседа добра не ждите: ни вам, ни людям вашим житья не даст, ни полей ваших в покое не оставит. А уж как вы сами думаете жить и с совестью своей ладить, покуда батюшка ваш не отомщён, мне неведомо.
– Куда мы едем? – спросил Дубровский, чтобы переменить неприятную тему, и капитан хмыкнул:
– Полагаете, старый лис Копейкин хочет вас опять в разбой втянуть? Или вам угодно всё же равнять меня не с лисом, а с вороною? – Владимир промолчал. – Не извольте беспокоиться. Мы едем на почтовую станцию, но цель у нас мирная. Надобно лошадей поменять: этих мы у Спицына взяли, больно уж они приметные. А там почтовых возьмём, после на другой станции снова обменяем – ищи-свищи тогда!
В это время в большой комнате почтовой станции сидел в углу проезжий с видом смиренным и терпеливым, обличающим разночинца или иностранца, то есть человека, не имеющего голоса на почтовом тракте. Был он молод – лет, быть может, двадцати или чуть старше, – светловолос и ничем особенно не приметен. На носу его поблёскивали стёклами круглые очки, а пальцы рассеянно перебирали страницы книги.
Из красного угла за комнатою приглядывали с икон лошадиные заступники Фрол с Лавром и тёмный ликом Николай Чудотворец, покровитель путешественников. От кафельной голландской печи легко веяло теплом; пятна лубочных картинок по стенам соперничали яркостью с цветами бальзамина в горшках вдоль подоконников. Чрез окна среди двора виднелась бричка проезжего, ожидавшая подмазки; в ней лежал маленький чемодан, тощее доказательство не весьма достаточного состояния. Проезжий не спрашивал себе ни чаю, ни кофею, только взглядывал иной раз поверх очков за окно и посвистывал – к великому неудовольствию смотрительши, которая устроилась с вязанием за перегородкою.
– Вот бог послал свистуна, – говорила она вполголоса, – эк посвистывает… Чтоб он лопнул, окаянный басурман.
Смотритель за столом в большой комнате просматривал шнуровую книгу, где регистрировал всех проезжих, и отвечал с ленцою:
– А что за беда? Пускай себе свищет.
– Ты разве не знаешь приметы? Свист деньгу выживает, – сердито возразила супруга.
– И-и, Пахомовна, у нас что свисти, что не свисти, а денег всё нет как нет.
– Отпусти ты его, Сидорыч. Охота тебе его держать. Дай ему лошадей, да и провались он к чёрту.
– Подождёт. На конюшне всего три тройки, четвёртая отдыхает. Того и гляди подоспеют хорошие проезжие; не хочу своею шеей отвечать за француза… Чу, так и есть! Вон скачут, – сказал смотритель, прищурясь в окно, и принялся застёгивать пуговицы на зелёном форменном сертуке. – Э-э, да как шибко; уж не генерал ли?
Коляска остановилась у самого крыльца. Слуга соскочил с ко́зел, отпер дверцы…
…и в дом вошёл молодой человек в офицерском кителе и в белой фуражке. Он бросил смотрителю повелительным тоном:
– Лошадей!
– Сейчас, – отвечал тот, вооружаясь очиненным гусиным пером для записи в книгу. – Пожалуйте подорожную.
– Нет у меня подорожной. Я еду в сторону…
– Разве ты меня не узнаёшь? – обращаясь к смотрителю, спокойно перебил офицера вошедший следом одноногий калека на костыле, в синем кафтане с пустым рукавом, заткнутым за кушак.
Смотритель вздрогнул, засуетился и кинулся на конюшню – торопить, чтобы в коляске перепрягли лошадей. Копейкин сел у окна и залюбовался бальзамином, а Дубровский прошёлся взад и вперёд по комнате, заглянул за перегородку и, увидав там смотрительшу, тихо спросил, кто таков проезжий свистун в углу.
– Бог его ведает, – отвечала Пахомовна, – какой-то француз. Вот уж пять часов как дожидается лошадей да свищет. Надоел, проклятый, до смерти.
Дубровский вернулся к проезжему и спросил его по-французски:
– Куда изволите вы ехать?
– В Раненбург, – отвечал француз, отложив книгу, – и оттуда направляюсь к одному здешнему помещику, который нанял меня за глаза в учители. Я думал сегодня быть уже на месте, но господин смотритель, кажется, судил иначе. В этой земле трудно достать лошадей, господин офицер.
– А к кому из помещиков определились вы?
– К господину Троекурову.
