В чулане спрятаны были разные съестные припасы. Я к неизъяснимому утешению тотчас отыскал тут изюм и винные ягоды и наелся вдоволь. Между тем ощупал я штоф, откупорил, полизал горлышко, нашёл его сладким, попробовал из него хлебнуть, мне это понравилось. Несколько раз повторил я своё испытание и вскоре повалился без чувств.
Когда матушка приехала, учитель рассказал ей мою проказу и с нею отправился в чулан. Будят меня, что же? Встаю, шатаясь, бледный, на полу разбитый штоф, от меня несёт водкою, как от сводни в московском борделе. Матушка ахнула…
На другой день просыпаюсь поздно, с головной болию, смутно вспоминая вчерашнее, гляжу в окно и вижу, что на повозку громоздят пожитки моего учителя. Няня моя объяснила мне, что матушка прогнала его затем-де, что он вечор запер меня в чулан, а об водке – ни полслова.
В коляске по пути с почтовой станции в разбойничий лагерь Дубровский с Копейкиным разбирали затею поручика, которая для начала обошлась капитану в преизрядную сумму.
– Мне денег не жаль, – говорил Копейкин, – а вот за вас, Владимир Андреевич, и впрямь сердце болит. Слишком уж опасной выходит игра, и на кону, понимаете ли, ваша свобода, а то и жизнь. Коли догадается Троекуров, что вы самозванец, – не сносить вам головы.
Дубровский, повеселевший в предвкушении новой авантюры, снял фуражку и предоставил встречному ветерку ерошить светлые свои волосы. Он беспечно улыбнулся капитану.
– Отчего же Троекуров догадается? Французский мой идеален; вы слышали, как француз его хвалил. Креститься не по-нашему слева направо авось не забуду. А в кадетах я стольких учителей перевидал, что сам как-нибудь да сумею представиться учителем. Коли детей не оставлять вниманием и в чуланы не запирать, трудностей больших в том не вижу.
– Отдаю должное вашей изобретательности и вашему мужеству, голубчик Владимир Андреевич, – вздохнул Копейкин. – Только дворни у Троекурова полно и помещики соседские в некотором роде там днюют и ночуют. Глаз кругом уж больно много! Случись кто посмышлёнее других – враз выведет вас на чистую воду. Вам же надобно не просто иностранца изобразить, но поменять естество и заместо российского гвардии поручика стать, понимаете ли, скромным французским кондитором. В землю смотреть, по-русски ни бельмеса не понимать и по сторонам кланяться…
– Пожалуй, тут вы правы, – с улыбкою продолжал Дубровский. – Но лишь бы меня к плите не приставили, не обучен я пироги печь. А жить мне у Троекурова считанные дни, и глаза попусту мозолить людям я не стану. Кому придёт в голову разглядывать скромного учителя?
Капитан ответил хмуро:
– Кому что в голову прийти может, одному богу ведомо. Я со своими людьми постараюсь быть всегда поблизости. А вы, сделайте милость, не задерживайтесь. Отомстить – это полдела, надо ещё невредимым воротиться. А там, глядишь, уже и от великого князя весточка подоспеет.
В лагере Дубровский снова очутился в руках куафёра и портного. Владимиру пришлось расстаться с офицерскими усиками, кои он так любовно взращивал и холил. Бакенбарды ему тоже обкорнали, сделав едва заметными; претерпела изменения и причёска. Надев самое простое платье, поручик водрузил на нос очки Копейкина – они оказались вроде тех, что видел он у француза, – ссутулил спину и в самом деле стал походить на иностранного учителя.
Следующим утром Дубровский появился пред Троекуровым с пашпортом на имя французского подданного Дефоржа двадцати двух лет, аттестатами и рекомендательным письмом от одного из приятелей Кирилы Петровича, у которого четыре года жил он гувернёром.
Дефорж понравился генералу приятной наружностью и простым обращением. Кирила Петрович, пересмотрев представленные бумаги, был недоволен одною молодостью своего француза – и не потому, что полагал сей любезный недостаток несовместным с терпением и опытностию, столь нужными в несчастном звании учителя. Троекурова беспокоила сохранность гарема; свои сомнения он тотчас и решился объяснить. По-французски Кирила Петрович не говорил и обратился к дочери, чтобы служила она переводчиком.
– Подойди сюда, Маша, – велел он. – Скажи ты этому мусье, что так и быть – принимаю его; только с тем, чтоб он у меня за моими девушками не осмелился волочиться, не то я его, собачьего сына… Переведи это ему.
Мария Кириловна покраснела и, обратясь к Дефоржу, сказала ему по-французски, что отец-де надеется на его скромность и порядочное поведение. Учитель ей поклонился и отвечал, что он рассчитывает заслужить уважение, даже если откажут ему в благосклонности. Маша слово в слово перевела ответ. Кирила Петрович отмахнулся:
– Хорошо, хорошо, не нужно для него ни благосклонности, ни уважения. Дело его ходить за Сашей и учить грамматике да географии, переведи это ему.
Марья Кириловна вновь смягчила в переводе грубые выражения отца, и Троекуров отпустил француза во флигель, где назначена была ему комната. После Маша представила Дефоржа новому воспитаннику – своему брату, сыну Троекурова от её бывшей учительницы мамзель Мими.
Француженка была доброй девушкой и оставила по себе у Троекурова память довольно приятную. Она никогда во зло не употребляла влияния, которое имела над Кирилой Петровичем, в чём отличалась от других наперсниц, часто им сменяемых. Любя её больше прочих, Троекуров признал Сашу своим сыном, хотя множество босых ребятишек, как две капли воды похожих на Кирилу Петровича, бегали перед его окнами и считались дворовыми. Черноглазый девятилетний Саша напоминал Кириле Петровичу полуденные черты мамзель Мими; учить этого шалуна теперь предстояло Дефоржу.
Маша рассказала французу о порядках в имении – никто другой не мог с ним объясниться. Она с удовольствием щебетала по-французски, однако, будучи воспитанной в аристократических предрассудках, не обращала внимания на самого Дефоржа: учитель для Марии Кириловны представлял род мастерового или слуги, а мастеровой или слуга не казался ей мужчиною. Такое надменное отношение не позволило Маше заметить впечатления, произведённого на мсье Дефоржа; не заметила она ни его смущения, ни трепета, ни изменившегося голоса. Он же сперва трепетал в опасении, что дочь Троекурова укажет на него как одного из разбойников, ограбивших Спицына с мнимою племянницей. Однако тогда девушка видела только глаза Дубровского, а на Дефоржа теперь едва смотрела; его взгляд ни о чём ей не напомнил. Зато самозванный француз, уже не боясь, что его мистификация будет раскрыта, исподволь смущённо любовался прелестной Марией Кириловной, неотвратимо в неё влюбляясь…
…а скоро Дефорж сумел дать о себе совершенно новое понятие. По прибытии в имение он приступил к своим учительским обязанностям. На третий день Кирила Петрович вспомнил о французе и вознамерился угостить его в медвежьей комнате. По велению отца Маша отвлекла Дефоржа от занятий с Сашей и сказала: хозяин-де желает, чтобы тот пояснил ему что-то насчёт шампанских и бургундских бутылок, заполнявших винный погреб.
В тёмных подвальных коридорах с учителем, который шёл за Кирилой Петровичем, произошло то же, что и с помещиком Спицыным: двое дюжих слуг распахнули вдруг боковую дверь и втолкнули в неё француза. Дверь тут же захлопнулась; в замке повернулся ключ. Дефорж оборотился и увидел привязанного медведя. Голодный зверь начал фыркать, издали обнюхивая своего гостя, поднялся на задние лапы и пошёл на него.
