В отличие от Антона Пафнутьевича, француз не дрогнул: со времени своего приезда он ждал подвоха и был готов к нападению, а потому ловко стащил с себя сертук и бросил на морду зверю, закрыв тому глаза. Дубровский оставался собою, хотя и сделался по виду Дефоржем, а наука графа Толстого и сверх того нынешнее положение требовали быть всегда наготове и при оружии. Он вынул из кармана маленький пистолет, вложил ствол в ухо ослеплённому медведю и выстрелил.
Зверь был убит наповал. Через мгновение дверь отворилась и вошёл Кирила Петрович, изумлённый развязкою своей шутки. Его взгляду явился Дефорж, который стоял без сертука над поверженным медведем, невозмутимо скрестив руки на груди.
– Я хочу непременного объяснения, кто предварил француза о шутке, для него уготовленной, и зачем у него в кармане был заряженный пистолет, – заявил Троекуров, снова обретая дар речи. – Позвать сюда Марию Кириловну!
Маша прибежала и перевела французу вопросы отца.
– Я не слыхивал о медведе, – отвечал Дефорж с достоинством, – но я всегда ношу при себе пистолеты, потому что не намерен терпеть обиду, за которую по моему званью не могу требовать удовлетворения.
Маша перевела сказанное, глядя на Дефоржа с восхищением. Он был прав: дуэльный кодекс предполагал, что оскорбление может нанести лишь равный равному; стало быть, и дуэль из-за посягательства на самолюбие, достоинство или честь возможна только между равными. Тот, кто стоит ниже, может нарушить право стоящего выше, но не может оскорбить его. Тот, кто стоит выше, обязан отклонить вызов нижестоящего.
Выслушав слова француза, Кирила Петрович промолчал. Благосклонным кивком он позволил Дефоржу удалиться; когда же тот забрал сертук и пошёл из подвала, Троекуров уважительно молвил, глядя ему вслед:
– Каков молодец! Не струсил, ей-богу, не струсил!
С убитого медведя Кирила Петрович приказал снять шкуру, а слугам объявил, что с этой минуты француза своего любит, сам его пробовать больше не станет и другим никому не велит.
Этим дело не ограничилось, ведь Дефорж, влюблённый в Марию Кириловну, сам того не желая, поразил воображение хозяйской дочери. До следующего утра она ни о ком другом не могла больше думать: внутренний взор её снова и снова рисовал молодого француза, который с байроническим видом стоит над убитым медведем и спокойно с нею разговаривает. Маша увидела, что храбрость и гордое самолюбие не исключительно принадлежат одному сословию, и стала оказывать учителю уважение, которое час от часу становилось внимательнее. Меж ними завязались некоторые отношения: Мария Кириловна имела прекрасный голос и большие музыкальные способности; новый рояль сиял боками в гостиной, и влюблённый Дефорж помимо занятий с Сашей вызвался давать сестре мальчика уроки музыки. Надобно ли говорить, что в несколько дней Маша тоже влюбилась во француза, сама ещё в том себе не признаваясь…
…однако тут размеренный ход событий нарушен был явлением нежданного гостя.
Когда великий князь Михаил Павлович предложил государю отправить на поиски ларца в Раненбург доверенного человека, Николай Павлович остановил свой выбор на князе Верейском. За некоторую провинность князь отозван был из Европы, где жил долгое время и поднаторел в интригах; успешными поисками Дубровского ему предстояло вернуть себе расположение государя. Верейский владел имением в Раненбургском уезде – приезд помещика на свою землю имел бы вид совершенно естественный, а давнее мимолётное знакомство князя с Троекуровым окончательно уверило императора в правильном выборе.
Богатое поместье князя Верейского находилось в тридцати верстах от угодий Кирилы Петровича; прежде тамошним хозяйством управлял отставной майор – никакого сношения не могло существовать между ним и суровым генералом. Но теперь в имении появился князь, который от роду не видал этой своей деревни. Дождавшись, пока в несколько дней весть о его приезде разнесётся по округе, Верейский стал сетовать на невозможность выносить уединение и по-соседски отправился обедать к Троекурову с намерением восстановить прежнее знакомство и заняться тайным поручением государя.
Князю было около пятидесяти лет, но он казался гораздо старее. Излишества всякого рода изнурили его здоровие и положили на нём свою неизгладимую печать. Несмотря на то, наружность Верейского выглядела приятной и замечательной, а привычка быть всегда в обществе придавала ему некоторую любезность, особенно с женщинами. Он имел всегдашнюю нужду в рассеянии и непрестанно скучал.
Кирила Петрович был чрезвычайно доволен, приняв посещение князя знаком уважения от человека, повидавшего свет; он по обыкновению своему стал угощать его смотром своих заведений и повёл на псарный двор. Князь чуть не задохся в собачьей атмосфере и спешил выйти вон, зажимая нос платком, опрысканным духами. Старинный сад с его стрижеными липами, четвероугольным прудом и правильными аллеями не понравился Верейскому; он любил английские сады и так называемую природу, но хвалил и восхищался. Когда слуга пришел доложить, что кушание поставлено, хозяин усадьбы и его гость пошли обедать. Князь прихрамывал, устав от прогулки; он уже раскаивался в своём посещении…
…но в зале встретила их Мария Кириловна, и старый волокита был поражён её красотой. Троекуров посадил гостя подле дочери. Верейский оживился в Машином присутствии, сделался весел и успел несколько раз привлечь её внимание любопытными своими рассказами.
После обеда Кирила Петрович предложил ехать верхом, но князь извинился, указав на свои бархатные сапоги и шутя над подагрой; он предпочёл прогулку в линейке, с тем чтоб не разлучаться с милою соседкой. Линейку заложили, старики и красавица поехали втроём. Разговор не прерывался. Мария Кириловна с удовольствием слушала льстивые и весёлые приветствия светского человека, как вдруг Верейский, обратясь к Троекурову, спросил: что значит погорелое строение, которое они проезжают, и ему ли оно принадлежит? Кирила Петрович нахмурился; воспоминания были ему неприятны. Он процедил сквозь зубы, что земля теперь его и что прежде принадлежала она Дубровскому.
– Дубровскому, – повторил Верейский, – как, этому разбойнику?!
– Отцу его, – отвечал Троекуров, не успев подивиться осведомлённости князя, – да и отец-то был порядочный разбойник.
– Куда же девался молодой Дубровский? Жив ли, схвачен ли он?
– И жив, и на воле, и покамест у нас будут исправники заодно с ворами, до тех пор не будет он пойман. Дубровский этот пристал теперь к атаману Копейкину… Кстати, князь, разбойники побывали ведь и у тебя в имении?
– Да, прошлого году они, кажется, что-то там сожгли или разграбили… А скажите, Мария Кириловна, любопытно было бы вам познакомиться покороче с таким романтическим героем?
– Ничего любопытного, – проворчал Троекуров, – она знакома с ним и даже вальсировала тому назад недели две, да слава богу тем дело и кончилось.
Кирила Петрович начал в подробностях рассказывать повесть о поездке Маши со Спицыным в Раненбург и о том, как на обратном пути захватила их разбойничья шайка. Верейский выслушал с глубоким вниманием, нашёл всё это очень странным и переменил разговор. Возвратясь, он велел подавать свою карету и, несмотря на усильные просьбы Троекурова остаться ночевать, уехал тотчас после чаю. Прощаясь, Верейский пригласил Кирилу Петровича приехать к нему в гости с Марией Кириловной, – и гордый Троекуров обещался, ибо, взяв в уважение княжеское достоинство, две звезды и три тысячи душ родового имения Верейского, он до некоторой степени почитал князя себе равным.
