Разговор на этом окончился. Мужчины ушли в свои комнаты…
…а на другой день поутру Кирила Петрович с любезным хозяином встретились при Марии Кириловне, как ни в чём не бывало, и после завтрака расстались, дав обещание друг другу вскоре увидеться снова.
Глава VIII
Дубровский, овладев бумагами француза, продолжал жить в доме Троекурова и, несмотря на зловещие тайные намерения, не проявлял в поведении ничего предосудительного. Правда, он мало занимался воспитанием Саши, давал ему полную свободу повесничать и не строго взыскивал за уроки, задаваемые только для формы, – зато с большим прилежанием следил за музыкальными успехами своей ученицы и часто по целым часам сиживал с нею за фортепьяно.
Глядя на Машу, вспоминал Владимир образ матушки своей на портрете, который украшал комнату старого Дубровского и сгорел вместе с усадьбою. Влюблённый способен убедить себя в чём душе угодно; день ото дня матушкино сходство с дочерью Троекурова казалось молодому Дубровскому всё более явным, и этому весьма способствовало ответное ослепление влюблённостью, которое переживала Мария Кириловна.
Не раз пробовала она сыграть на фортепьяно по памяти вальс, который Дубровский показывал Спицыну, покуда разбойники его грабили. Нежная мелодия никак не давалась Маше; она посетовала на то Дефоржу, – и велико же было её удивление, когда француз без труда исполнил вальс от начала до конца, включая и ту часть, которой Маша не слыхала. Он скромно сообщил, что музыку эту запомнил в службе у прежнего своего господина, и по просьбе Марии Кириловны повторил мелодию снова, а она во все глаза глядела на руки француза, порхавшие по клавишам, и любовалась его одухотворёнными чертами…
…кои в недолгое время совершенно заслонили собою в Машиных грёзах черты Сваневича. Прежнее чувство к молодому тамбовскому помещику оказалось более плодом девического воображения, чем истинною страстью, а письма о душевных муках – развлечением, скрасившим для Марии Кириловны одиночество и тоску зимних месяцев. Теперь на дворе стояло лето; Сваневич вовсе не ответил на последнее, самое пронзительное Машино послание, – правда, она грешила на разбойников Копейкина, сделавших почту ненадёжной. Маша решила повременить с новыми письмами и ждать, пока обеспокоенный жених напишет снова; день проходил за днём, но писем не было. «Loin des yeux, loin du coeur», – вздыхала когда-то при Марии Кириловне мамзель Мими; с глаз долой – из сердца вон. Дочь Троекурова помыслить не могла, что с нею могли так обойтись; сама же притом без долгих раздумий и сожаления освободила место в сердце своём для храброго француза, бывшего всякий час перед глазами.
Капитан Копейкин во исполнение обещания подбирался со своими людьми совсем близко к имению Троекурова. Дважды отправлял он рыжего мальчишку, который условными знаками вызывал Дефоржа к беседке у ручья. Туда, в самый дальний уголок барского сада, капитан являлся сам – рискуя, что его заметят и схватят, – чтобы укорить молодого товарища:
– Больно долго вы мешкаете, Владимир Андреевич. Неужто в столько дней нельзя было Троекурова подловить?! Чай, не таится он в собственном доме, а с утра до ночи на виду!
– Да где там, – отвечал Дубровский, – я порой по целым дням его не вижу. А ежели встречаю, то кругом полно гостей и дворни. Не с руки мне быть рядом и дожидаться, пока окажется он один: учителю надлежит провождать время с хозяйским сыном, а не с хозяином.
О том, что Марии Кириловне достаётся куда больше времени, чем хозяйскому сыну, Владимир почитал за благо умалчивать. И о том не говорил он, какое это мучение – иметь перед глазами врага и сознавать, что прекраснейшее в целом свете существо доводится ему дочерью.
– Как же, не видите вы Троекурова… – ворчал капитан. – А кто с ним охотиться ездил? Вот в полях и поквитались бы.
Это была правда: Кирила Петрович, впечатлённый тем, как ловко его француз разделался с медведем, взял Дефоржа на охоту. Там генерал снова не мог на него нарадоваться, ставя другим спутникам в пример смелое проворство французского учителя.
Вслед за Кирилой Петровичем и Марией Кириловной все полюбили Дефоржа. Саша – за снисходительность к своим шалостям, домашние – за доброту и за щедрость, по-видимому несовместную с его состоянием… Сам француз, казалось, испытывал ответную привязанность и почитал уже себя членом семейства.
Троекуров по возвращении от князя Верейского времени даром не терял. К особенному его удовольствию в главном селе имения кончили строить новую каменную церковь: её проект Кирила Петрович утвердил собственноручно ещё прежде своего появления под Раненбургом, а как появился – строительство закипело пуще прежнего. Мастеровые управились к престольному празднику, и Троекуров пригласил на торжества всех окрестных помещиков с городскими чиновниками, рассчитывая в застолье уговориться с ними о скорой поимке молодого Дубровского.
Гости начали съезжаться накануне. Иные останавливались в господском доме и во флигелях, другие у приказчика, третьи у священника, четвёртые у зажиточных крестьян. Конюшни полны были дорожных лошадей, дворы и сараи загромождены разными экипажами.
В девять часов утра заблаговестили к обедне, и все потянулись к церкви. Собралось такое множество почётных богомольцев, что простые крестьяне не могли поместиться в церкви и стояли на паперти и в ограде. Обедня не начиналась, ждали Кирилу Петровича. Он приехал в коляске шестернёю и торжественно пошёл на своё место, сопровождаемый Марией Кириловной. Взоры мужчин и женщин обратились на неё; первые удивлялись красоте генеральской дочери, вторые со вниманием осмотрели её наряд.
Началась обедня, домашние певчие пели на крылосе, Кирила Петрович сам подтягивал, молился, не смотря ни направо, ни налево, и с гордым смирением поклонился в землю, когда дьякон громогласно упомянул о зиждителе храма сего.
Обедня кончилась. Кирила Петрович первый подошёл ко кресту. Все двинулись следом, потом соседи подошли к Троекурову с почтением. Дамы окружили Машу. Кирила Петрович, выходя из церкви, пригласил всех господ к себе обедать, сел в коляску и отправился домой; гости поехали за ним…
…и скоро комнаты усадьбы наполнились. Всё новые приглашённые прибывали поминутно и насилу могли пробраться до хозяина. Барыни сели чинным полукругом, одетые по запоздалой моде, в поношенных и дорогих нарядах, все в жемчугах и бриллиантах; мужчины толпились около икры и водки, с шумным разногласием разговаривая между собою. В зале накрывали стол на восемьдесят приборов. Слуги суетились, расставляя бутылки и графины и прилаживая скатерти. Наконец дворецкий провозгласил: «Кушание поставлено», – и Кирила Петрович первый пошёл садиться за стол. За ним двинулись дамы и важно заняли свои места, наблюдая некоторое старшинство. Барышни стеснились между собою, как робкое стадо козочек, и выбрали места одна подле другой. Против них поместились мужчины. На конце стола сел учитель подле маленького Саши.
Слуги стали разносить тарелки по чинам, в случае недоумения руководствуясь догадками, – им словно ведом был способ швейцарца Лафатера определять человека по строению черепа и чертам его лица; лафатеровские суждения слуг оказывались почти всегда безошибочны. Звон тарелок и ложек слился с шумным говором гостей. Кирила Петрович весело обозревал свою трапезу и вполне наслаждался счастием хлебосола, не забывая притом об уговоре с Верейским. На глаза ему угодил новый исправник: незврачный гость впервые явился к Троекурову и темнел мундиром по соседству с учителем.
