Бравадою своей Троекуров желал вовлечь в предприятие окрестных помещиков: чрез их земли пролегали дороги, ведшие из лесу. Генерал намеревался по правилам воинской науки собрать коалицию, принять над нею командование и общими силами обложить шайку со всех сторон. Только Антон Пафнутьевич переменил ход разговора. При упоминании медведя вспомнил он шутку, коей оказался когда-то жертвою, и спросил, оставя кулебяку:
– Здоров ли ваш медведь, батюшка Кирила Петрович?
– Миша приказал долго жить, – вынужден был ответить генерал. – Умер славною смертью, от руки неприятеля. Вон его победитель. – Кирила Петрович указал на Дефоржа. – Молись теперь за моего француза. Он отомстил за твою… с позволения сказать… Помнишь?
– Как не помнить, – сказал Спицын, смущённо почесав прихваченное когтями седалище, – очень помню! Так Миша умер… Жаль косматого, ей-богу жаль! какой был забавник! какой умница! эдакого медведя другого не сыщешь. Да зачем мусье убил его?
Кирила Петрович не отказал себе в удовольствии рассказать подвиг своего француза, ибо имел счастливую способность тщеславиться всем, что только ни окружало его. Гости слушали повесть о Мишиной смерти и с изумлением посматривали на Дефоржа, а учитель, не подозревая, что разговор шёл про его храбрость, спокойно сидел около Саши и вполголоса по-французски делал нравственные замечания резвому своему воспитаннику.
Обед, продолжавшийся около трёх часов, кончился; хозяин положил салфетку на стол – все встали и пошли в гостиную, где ожидал их кофей, карты и продолжение попойки, столь славно начатой в столовой.
Глава IX
Около семи часов вечера некоторые гости хотели ехать по домам, но хозяин, развеселённый пуншем, простился с одним лишь исправником, а после приказал запереть ворота и объявил, что до следующего утра никого со двора не выпустит.
Праздник продолжился, и Кирила Петрович успел не спеша переговорить со всеми соседями, убедив их в необходимости взять под наблюдение дороги, прекратить движение разбойников и захватить Дубровского. Увечный капитан Копейкин серьёзной угрозы не представляет, говорил он, зато молодой гвардии поручик может обучить лесную сволочь военному делу и натворить немалых бед.
– Надобно взять его живым, – рассуждал Троекуров, – и примерно судить, чтобы прочим неповадно было.
Кирила Петрович помянул к слову некую денежную сумму, которую готов был выдать поимщикам Дубровского. Он с тем и отпустил исправника, чтобы не излагать при нём свои не вполне законные прожекты. Всё же поддерживать порядок в округе – обязанность полиции, жандармов и военных, но никак не крестьян, пусть даже под водительством генерала от инфантерии.
А в усадьбе тем временем гремела музыка, двери в залу отворились, и бал завязался. Хозяин с приближёнными сели в углу, выпивая стакан за стаканом и любуясь весёлостию молодёжи. Старушки играли в карты. Кавалеров, как и везде, где не квартирует какой-нибудь уланской бригады, было менее, нежели дам; все мужчины, годные для танцев, были завербованы. Француз между всеми отличался, дамы и девицы охотно выбирали его, находя, что с ним очень ловко вальсировать. Несколько раз учитель кружился с Марией Кириловною, и барышни насмешливо за ними примечали. Наконец около полуночи усталый хозяин прекратил танцы, приказал давать ужинать, а сам отправился спать.
Отсутствие Кирилы Петровича придало обществу более свободы и живости. Кавалеры осмелились занимать места подле дам. Девицы смеялись и перешёптывались со своими соседами; дамы громко разговаривали через стол. Мужчины пили, спорили и хохотали, – словом, ужин был чрезвычайно весел и оставил по себе много приятных воспоминаний.
Один только Спицын не участвовал в общей радости. Он сидел пасмурен и молчалив на своём месте, ел рассеянно и казался чрезвычайно беспокоен. Разговоры о разбойниках взволновали его воображение. Призывая бога в свидетели, что красная шкатулка пуста, Антон Пафнутьевич не лгал и не согрешал: красная шкатулка точно была пуста, – деньги, некогда в ней хранимые, перешли в кожаную суму, которую носил он на груди под рубашкой. Такой предосторожностию успокоивал Спицын свою недоверчивость ко всем и вечную боязнь. Будучи принуждён остаться ночевать в чужом доме, он боялся, чтоб не отвели ему ночлега где-нибудь в уединенной комнате, куда легко могли забраться воры. Антон Пафнутьевич искал глазами надёжного товарища и выбрал Дефоржа. Наружность француза, обличающая силу, а пуще храбрость при встрече с медведем, о коем бедный помещик не мог вспомнить без содрогания, решили его выбор.
Когда встали из-за стола, Антон Пафнутьич стал вертеться около учителя, покрякивая и откашливаясь, и наконец обратился к нему с изъяснением.
– Гм, гм… Нельзя ли, мусье, переночевать мне в вашей конурке, потому что, извольте видеть…
– Que désire monsieur? – спросил Дефорж, учтиво ему поклонившись.
– Экая беда! Ты, мусье, по-русски ещё не выучился… Чего я хочу? Же ве, муа, ше ву куше, понимаешь ли?
– Monsieur, très volontiers, – отвечал француз, – veuillez donner des ordres en conséquence.
Уловя в этих словах согласие, Антон Пафнутьевич, очень довольный своими сведениями во французском языке, тотчас отдал необходимые распоряжения. Гости прощались между собою, и каждый отправился в комнату, ему назначенную, а Спицын пошёл с учителем во флигель. Ночь была тёмная. Дефорж освещал дорогу фонарём; помещик шагал за ним довольно бодро, прижимая изредка к груди потаённую суму и удостоверяясь, что деньги при нём.
Пришед во флигель, учитель засветил свечу, и оба стали раздеваться. Между тем Антон Пафнутьевич похаживал по комнате, осматривая замки и окна. Результаты смотра оказались неутешительны. Двери запирались одною задвижкой, окна по летнему обыкновению не имели двойных рам. Спицын попытался было жаловаться на то Дефоржу, но француз только недоумённо пожимал плечами, и жалобы пришлось оставить. Постели стояли одна против другой; когда оба легли, учитель потушил свечу.
– Э-э… Зачем?! Пуркуа ву туше, пуркуа ву туше?! – закричал Антон Пафнутьич, спрягая с грехом пополам русский глагол тушить на французский лад. – Я не могу дормир в потёмках!
– Bonne nuit, – пожеланием доброй ночи откликнулся Дефорж, не понимая восклицаний.
– Проклятый басурман, – проворчал Спицын, закутываясь в одеяло. – Нужно ему было свечку тушить! А я спать не могу без огня… – И, не вытерпев даже пяти минут, он снова заскулил: – Мусье, мусье, же ве авек ву парле!
На все просьбы о разговоре из угла, где стояла постель Дефоржа, слышалось лишь ровное сопение.
«Храпит бестия француз, – думал Антон Пафнутьевич, – а мне так сон в ум нейдёт. Того и гляди воры войдут в открытые двери или влезут в окно, а его, бестию, и пушками не добудишься».
– Мусье, а мусье! – звал он учителя, но тот молчал по-прежнему. – Дьявол тебя побери…
Спицын вознамерился было бодрствовать всю ночь, но усталость и винные пары мало-помалу превозмогли его боязливость; он стал дремать, и вскоре глубокий сон овладел им совершенно.
