Дубровский же под личиною Дефоржа лишь изображал спящего, а сам не смыкал глаз, пребывая в тяжких раздумьях. Благодаря застольному откровению Антона Пафнутьевича он знал теперь одного из главных виновников смерти отца. Оказалось, капитан Копейкин был кругом прав, когда говорил, что соседские помещики вполне заслуживают наказания. Но ежели месть Троекурову была уже делом решённым, и лишь присутствие Маши удерживало Владимира от исполнения приговора, то казнить Спицына у него не поднималась рука. Помещик жирною тушей возлежал под одеялом совсем близко и оглашал комнату храпом с присвистами, а Дубровский мучился, говоря себе: «Я не палач, не палач… Но кто же, кроме меня, покарает лжесвидетеля? Кто воздаст ему по делам его?»
Ответ неожиданно сыскался под утро сам собою. Едва за окном забрезжил рассвет, по стеклу чуть слышно постучали. Владимир спешно поднялся с постели и отворил раму. Окно было невысоко; снаружи почти вровень с Дубровским стоял его верный Гриша.
– Утро доброе, батюшка Владимир Андреевич, – сказал он.
– Тш-ш! – Владимир прижал палец к губам. – Тише, я не один. Чего тебе?
– Атаман прислал сказать, что из города собираются отправить солдат к нашему лесу. А потому надобно вам управиться с делом, которое вы с ним решили, и уходить не мешкая…
Пробуждение Спицына было странным. Сквозь сон ему послышалась негромкая речь, а когда он открыл глаза – взору в неясном утреннем свете явился Дефорж, который стоял у растворённого окна и с кем-то беседовал.
– Кесь ке се, мусье? Кесь ке ce? – произнёс Антон Пафнутьевич трепещущим голосом, и француз вдруг чистым русским языком отвечал:
– Тише, молчать! Молчать, или вы пропали. Я Дубровский.
Антон Пафнутьич обмер, увидев дуло карманного пистолета, быстро выхваченного соседом из вороха одежды. Молодой мужик, с которым разговаривал Дубровский, с ловкостью перескочил подоконник и оказался у постели Спицына; в руке его тускло блеснул нож.
– Погоди, – остановил слугу Дубровский. – Ты уже выдал меня, а эдак и вовсе загубишь всё дело… – Он обратился к помещику, в ужасе натянувшему одеяло к трём подбородкам. – Господин Спицын, давеча Троекуров ко всеобщему удовольствию сравнивал вас со свиньёй. Желаете ли вы, чтобы вас и закололи, как свинью, в этой постели?
Антон Пафнутьевич затряс головой, умоляюще глядя на Дубровского.
– Вы показали в суде, – строго сказал тот, – что имение наше принадлежит Кириле Петровичу Троекурову. Ложь ваша стала причиною гибели моего несчастного отца, и я по вашей милости оказался лишён отчего дома со всем достоянием. Что же, заслуживаете вы после этого хоть капли моей жалости?
Помещик молча плакал, содрогаясь всем телом и не издавая ни единого звука: нож в руках Гриши почти у самого горла представлял собою достаточно грозное предупреждение.
– В моей воле казнить вас или миловать, – продолжал Дубровский, – и я вас помилую. Вы больше не причините мне вреда. Ежели вам дорога ваша жизнь, вы уедете отсюда, не вызывая подозрений. Но попробуйте только до отъезда сделать даже пустяшный намёк или как-нибудь иначе указать, что я не тот, за кого меня принимают, и это станет вашей последней подлостью. Мои люди, коих кругом предостаточно, тотчас окончат ваши дни… Всё ли вам понятно?
Спицын, ещё не веря в счастливое спасение, принялся часто кивать, и Владимир приказал:
– Тогда отдайте сумку. Это будет малой частью той справедливой кары, которую вы заслужили.
Сумку с деньгами Дубровский приметил ещё ночью – раздеваясь, помещик бережно поглаживал её и пристраивал поудобнее. В горле у Антона Пафнутьевича забулькало; он прижал руки к груди, обхватив своё сокровище, и жалобно запричитал:
– Как же? Как же это можно?
– Сумку! – грозно повторил Дубровский и взглядом указал Грише на Спицына.
Слуга сорвал с помещика одеяло; потянул за ремень, видневшийся из-за ворота исподней рубашки, взмахом ножа перерезал его и выдернул сумку из дрожащих пальцев Антона Пафнутьевича. Тот по-бабьи тонко взвыл, по лицу его снова хлынули слёзы, а Гриша выпрыгнул в окно и скрылся, унося разбойничью добычу.
– Bonjour, monsieur, – молвил помещику Дубровский, опять превращаясь во француза. – И помните про наш уговор. Я не расположен шутить.
К девяти часам утра гости, ночевавшие у Троекурова, собралися один за другим в гостиной. Там кипел уже самовар, перед которым в утреннем платье сидела Мария Кириловна, а Кирила Петрович в байковом сертуке и в туфлях выпивал свою широкую чашку, похожую на полоскательную. Последним явился Антон Пафнутьевич; он был так бледен и казался так расстроен, что вид его всех поразил. Генерал осведомился о его здоровии, Спицын отвечал безо всякого смысла и с ужасом поглядывал на учителя, который тут же сидел как ни в чём не бывало. Через несколько минут слуга вошёл и объявил Спицыну, что коляска его готова. Антон Пафнутьевич, несмотря на увещания хозяина, спешил откланяться и тотчас уехал. Никто не понимал, что с ним сделалось; Кирила Петрович решил, что Спицын объелся. После чаю и прощального завтрака прочие гости тоже начали разъезжаться, вскоре имение опустело, и всё вошло в обыкновенный порядок.
До обеда француз давал уроки Саше; после назначено было занятие с дочерью хозяина. Пришед в залу, где ожидал её учитель, Мария Кириловна заметила необычное смущение на бледном его лице. Она открыла фортепьяно, пропела несколько нот, но Дефорж под предлогом головной боли извинился, прервал урок и, закрывая ноты, подал ей украдкою записку. Мария Кириловна, не успев одуматься, приняла её и раскаялась в ту же минуту, но учителя не было уже в зале. Девушка пошла в свою комнату, развернула листок и прочла по-французски:
Будьте сегодня в 7 часов в беседке у ручья. Мне необходимо с вами говорить.
Любопытство Марии Кириловны было сильно возбуждено. Она давно ожидала признания, желая и опасаясь его. Приятно получить подтверждение своим догадкам, но неприлично выслушивать сердечное объяснение от человека, который по состоянию своему не может надеяться когда-нибудь получить её руку. И всё же Маша решилась идти на свидание; колебалась она лишь в том, каким образом принять признание учителя: с аристократическим ли негодованием, с увещаниями ли дружбы, с весёлыми шутками или с безмолвным участием.
Смеркалось, подали свечи, Кирила Петрович сел играть в бостон с кем-то из загостившихся соседей. Мария Кириловна между тем поминутно поглядывала на столовые часы; когда пробили они третью четверть седьмого, девушка тихонько вышла на крыльцо, огляделась во все стороны и побежала в сад.
Небо покрылось тучами, среди деревьев за два шага от себя нельзя было ничего видеть, но Мария Кириловна спешила в темноте по знакомым дорожкам и скоро очутилась у беседки в самом дальнем конце сада. Тут остановилась она, дабы перевести дух и явиться перед Дефоржем с видом равнодушным и неторопливым, но учитель стоял уже перед нею.
– Благодарю вас, – сказал он тихим и печальным голосом, – что не отказали мне в моей просьбе. Я был бы в отчаянии, если бы вы на то не согласились.
