Бездельные тамбовские родственники продолжали писать о разбойниках, собирая слухи по знакомым, а Сваневич переживал за то, что Дубровский всё ещё не схвачен: очень уж хотелось ему насладиться окончательною победой над недругом. Наконец, утомившись ждать, он исхлопотал отпуск и, едучи через Рязань будто бы в Тамбов, пристал к жандармской команде, направленной из губернского города в уездный Раненбург для поимки Дубровского.
Исправник удивился такому появлению гвардейца: жандармов не принято было жаловать, и в офицерские собрания их не допускали. Однако Сваневич в приватном разговоре объяснил это намерением собственноручно поквитаться с Дубровским; тогда исправник решил, что офицер, одержимый жаждою мщения, делу не помеха – глядишь, поможет скорее покончить с разбойниками.
В десятидневном пути до Раненбурга у Сваневича было время обдумать встречу с Марией Кириловной. Трясясь по дорогам, он с утра до ночи представлял себе, как явится к Троекурову; мысленно говорил с генералом и дочерью его, старательно подбирал объяснения тому, что давно не отвечал на Машины письма…
…и вздохнул с несказанным облегчением, узнав, что Мария Кириловна только вышла замуж. Также узнал он, что Дубровский с документами француза целый месяц жил у Троекурова и в день свадьбы явился, чтобы похитить невесту, но был ранен князем Верейским.
– Его светлость сами стреляли в разбойника по безвыходности положения, – говорил исправник, – но нам строго-настрого велено взять Дубровского живым. Ничего, возьмём! Никуда не денется.
Исправник в азарте потирал руки, Сваневич же испытывал сомнения в успехе предприятия. Конечно, шайка, в которой один главарь увечен, а другой ранен, представляла теперь меньшую опасность. И всё же воинство, отряженное для дела, заставило Сваневича крепко загрустить. Инвалидная команда к штурму лесного лагеря не годилась; исправник правдами и неправдами раздобыл больше сотни солдат, коих именовать можно было единым словом – сброд.
Сваневич по бытности своей помещичьим сыном имел представление о рекрутах. Когда выходило высочайшее повеление собрать их тысяч двадцать, количество это разделялось по пропорции душ мужеского пола между провинциями и губерниями: от четырёх сотен крепостных людей надобно было поставить одного рекрута. Никто из крестьян брата или сына своего ставить не желал, отрывая от хозяйства, и потому четыреста человек собирали с каждого двора гривны по три или четыре – на рекрута выходило от ста двадцати до ста шестидесяти рублей, а с другими подмогами до ста восьмидесяти. Такими великими деньгами, удивительными даже для Европы, где крестьяне побогаче русских, нанимали одного бобыля, ни к чему не годного, часто пьяницу или больного. Ежели и такого не находилось, брали мужика из беглых или вовсе уж сарынь презренную – речного бурлака. Вот и получалось, что у лучших крестьян отнимались деньги, а в солдаты поступали самые негодные. Когда в других европейских государствах добровольному рекруту полагалось пять рублей задатку, в России по ста восьмидесяти рублей получали негодяи, которыми безопасность империи и спокойствие народа охранены быть не могут. А Сваневичу с десятком жандармов и сотнею такого сброда предстояло теперь штурмовать разбойничий лагерь, место которого удалось разведать.
В лагере же тем временем старая Егоровна ходила за Дубровским, лежавшим в атамановой избе. По счастию, рана оказалась хотя и серьёзной, но не смертельно опасной: Владимир потерял много крови, пока разбойники везли его в лес, однако пуля кости не задела.
– Опять у нас две руки на двоих, – силился шутить Дубровский, серыми губами улыбаясь капитану и напоминая первую их встречу в кабачке у Малой Коломны. – Хотите, помогу вам трубку набить…
День-другой, пока раненый поручик не поднимался с топчана, Копейкин пребывал в мрачном расположении духа. Он велел разбойникам запереться в крепости, удвоить караулы, оружие держать наготове и никому никуда не отлучаться.
– Подвели нас амуры ваши, Владимир Андреевич, под самый монастырь подвели, – сердито ворчал он, безостановочно пыхтя короткою трубкой. – Надобно было поквитаться с Троекуровым и уходить из этих мест, а вы… Эх!
Дубровский возражал:
– Не может быть, чтобы великий князь оставил без внимания знак, ему отправленный.
– Он, может, и не оставил. Только сам отчего-то не приехал, понимаете ли, а солдат и жандармов прислал… Вот что я вам скажу: по всему видать, коли пропадёте вы пропадом, великому князю будет только покойнее. И чёрт бы с ней, с тайною этой! Забрать бумаги, как в некотором роде охранную грамоту, забрать ожерелье – и бежать! Покуда мы здесь, нас всех единым махом прихлопнуть можно. А рассыплемся – поди сыщи тогда!
Копейкин заёрзал на топчане, где лежал он, отстегнув деревяшку; сел, спустил ногу на пол и наклонился к Дубровскому.
– Времени, времени чертовски жаль, Владимир Андреевич! Летом, понимаете ли, самое время в путь отправляться. До снега могли бы с вами пол-Сибири одолеть. Из озера Байкал река Лена течёт; как она замёрзнет, мы по льду санным путём к январю уже в Якутске. Следующим летом оттуда на оленях в Охотск и морем в Камчатку. Перезимуем – и снова морем в Америку, к де ла Веге моему. Только нас и видели!
– Я беглым вором быть не желаю и присяги не нарушу, – отвечал, как и прежде, непреклонный Дубровский.
Силы понемногу возвращались к нему, он уже вставал, хотя и провождал время на топчане. Сабля со шпагою висели у Владимира в головах; рядом на столике покоились пистолеты. Не желая продолжения разговора, он смежил веки. Копейкин насупился и тоже лёг, поворотясь к Дубровскому спиной. Вошла старая Егоровна и стала собирать на стол к обеду. Снаружи донеслась меланхолическая старая песня, которую затянул на крепостном валу кто-то из караульных.
Не белы́е-то снежки забелелися,
Забелелася у старого седая борода.
Уж как старый на коне оправляется,
Своей храбростью выхваляется:
– Не лучи́т ли мне бог в Царе-граде быть?
Вот я турочек всех повырублю,
А турчаночек во полон возьму!
Выезжает ли старый во чисто́е поле.
Что навстречу старому злые встречнички:
Да что сорок их четыре разбойничка,
Что хотят они старого ограбити…
Один за другим к певцу постепенно присоединились ещё несколько голосов. Старуха кинула взгляд на дремавшего Дубровского и заворчала:
– Барин почивает, а они знай горланят, ироды. Нет у них ни совести, ни жалости. Вот я их ужо…
– Оставь, Егоровна, – не размыкая век, урезонил её Владимир. – Поют и пускай их поют.
– Пускай, конечно. Лишь бы ты, батюшка, поскорее выздоравливал, – согласилась Егоровна; песня продолжалась и крепла.
– Ох вы гой еси злые мои встречнички,
Да что сорок вас четыре разбойничка!
Вам снять и взять с меня нечего:
Что одна на мне серьмя́жка и то серая,
Но и той ли серьмяжке цена веданая:
Что и сто́ит ли серьмяжка шестьдесят рублей.
Во колчане у меня стрел до пяти сот есть:
Что и ка́жняя стрела стоит пять рублей,
А чистых со мной денег сорок тысяч есть,
А коню-то, животу́, – ему сметы нет!
Егоровна закончила возню свою и ушла. Копейкин снова сел на топчане и принялся ремнями ловко цеплять к обрубку ноги деревяшку, слушая певцов.
