Супруги, лишённые практической жилки, в поисках жилища снова пленились аристократическим кварталом и перевезли крохотное дитя в Литейную часть, между кирхой Анны Лютеранской и Таврическим садом. Квартира в четырнадцать комнат во втором этаже, с паркетными полами, кухней, людской и прачечной, окнами выходила на бульвар: отныне родители были покойны за приятность Машиных прогулок. Двор дома украсила бронзовая статуя Екатерины Великой, многопудовое приданое Натальи Николаевны. Хлопотами с доставкою груза из-под Калуги для Александра Сергеевича дело не кончилось: он объявил о продаже монумента за четверть цены – двадцать пять тысяч рублей, но и в этой коммерции не преуспел.
Литературные дела тоже шли неважно. Любовно отделанные «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» заметного успеха не имели; то же и «Рославлев» – достойный ответ Пушкина весьма популярному и притом слабому роману Загоскина остался без должного внимания читателей. Изыскания об эпохе Петра Первого пришлось отложить, но и работа над историей Пугачёвского бунта продвигалась медленно: судебное дело хранили под строгою тайной, довольствоваться приходилось документами о расправах над бунтовщиками. В Петербурге ходили по рукам переводы Вальтера Скотта – сказочный успех его романов подсказывал написать нечто в приключенческом роде; подходящие сюжеты крутились в голове и просились на бумагу…
…но Пушкин работал много, а публиковал мало, злился и навлекал себе язвительные замечания; Василий Васильевич Энгельгардт – директор Царскосельского лицея – приговаривал: «Пушкин нажил себе дочь, но стихотворство его что-то идёт на попятную».
Летом жалованье всё же было получено; Пушкин со вздохом облегчения рассчитался за прежнюю квартиру и уплатил задаток за новую. В июле от досужего рифмоплёта, графа Дмитрия Ивановича Хвостова, получил он поэтический подарок – стихи «Соловей в Таврическом саду».
Пусть голос соловья прекрасный,
Пленяя, тешит, нежит слух,
Но струны лиры громогласной
Прочнее восхищают дух.
Любитель Муз, с зарёю майской,
Спеши к источникам ключей,
Ступай послушать на Фурштатской,
Поёт где Пушкин-соловей.
Увековечив новый адрес обладателя громогласной лиры, граф сопроводил своё подношение изящной запискою:
Свидетельствуя почтение приятелю-современнику, знаменитому поэту Александру Сергеевичу Пушкину, посылаю ему песенку моего сочинения, на музыку положенную, и прошу в знак дружбы ко мне доставить оную вашей Наталье Николаевне.
– И что ты ему ответил? – спросил Нащокин, когда осенью друг примчался в Москву поспешным дилижансом, чтобы в Опекунском совете перезаложить крестьян из деревни своей Кистенёвки. – Старик Хвостов, поди, ждёт не дождётся, когда твоя ослепительная супруга исполнит эту песенку прилюдно.
Пушкин сердито посмотрел в ответ.
– Ответил, что жена моя искренно благодарит его за прелестный и неожиданный подарок, – нехотя пробурчал он. – Обещался прибыть на поклонение к нашему славному и любезному патриарху… Деньги, деньги! Нужно их до зареза! Веришь ли, я обзавёлся даже собственным ростовщиком. Отставной полковник Шишкин теперь берёт у меня серебряную посуду, часы и одежду, но долгов один чёрт остаётся прорва…
– Эх, Александр Сергеевич… К чему о печальных делах говорить? Давай-ка лучше мы с тобою выпьем! – предложил Нащокин, сделал распоряжение слуге и прибавил, желая увеселить друга: – Сказывали мне в одной деревне под Воронежем, что тамошняя крестьянка разрешилась от долгого бремени семилетним мальчиком. Что же? Первое слово его в час рождения было: «Дай мне водки!»
Толстые губы Пушкина дрогнули; он блеснул крупными белыми зубами и рассмеялся, однако разговора о печальном своём положении не оставил:
– В последнее время занимаюсь я одними историческими изысканиями, не написав ни строчки чисто литературной. Увы, кроме жалования, определённого щедростью его величества, нет у меня постоянного дохода; между тем жизнь в столице дорога, и с умножением моего семейства умножаются и расходы. Мне необходимо месяца два провести в совершенном уединении, дабы отдохнуть от важнейших занятий и кончить книгу, давно мною начатую и которая доставит мне деньги, в коих имею нужду.
– Что за книга? – живо спросил Нащокин.
– Роман. Бо́льшая часть действия происходит в Оренбурге и Казани, вот почему хотелось бы мне посетить обе сии губернии, а не сидеть в Петербурге сиднем…
Тем временем кушанье было поставлено и вино подано; за трапезою словоохотливый Нащокин предался воспоминаниям детства.
– Когда государь Павел Петрович принял прошение отца моего об отставке и подарил ему воронежскую деревню, отец зажил барином. Порядок его разъездов даёт понятие об этой жизни… Не сказывал я тебе? Собираясь куда-нибудь в дорогу, подымался он всем домом. Впереди на рослой испанской лошади ехал поляк с валторною. Прозван он был Куликовским по причине длинного своего носа, как у кулика на болоте. Должность его в доме состояла в том, чтобы в базарные дни выезжать на верблюде и показывать мужикам картинки «волшебным фонарём». В дороге же подавал Куликовский валторною сигнал привалу и походу. За ним ехала одноколка отца моего; за одноколкою двухместная карета про случай дождя; под козлами находилось место любимого его шута Ивана Степаныча. Вслед тянулись кареты, наполненные нами, нашими мадамами, учителями и няньками. За ними ехала длинная решетчатая фура с дураками, арапами, карлами, всего тринадцать человек. Вслед за нею точно такая же фура с больными борзыми собаками. Потом следовал огромный ящик с роговою музыкой, буфет на шестнадцати лошадях, наконец повозки с калмыцкими кибитками и разной мебелью, ибо отец мой останавливался всегда в поле. Посуди же, сколько при всём этом находилось народу, музыкантов, поваров, псарей и разной челяди!
– Не обессудь, Павел Воинович, но ты, пожалуй, врёшь, – дружески усомнился Пушкин, и Нащокин тут же возразил:
– Ни единым словом. Больше тебе скажу: думалось мне, что был отец из таких чудаков последним, ан нет! Из Воронежа возвращался я недавно через Рязанщину и видел барина; выезд у него точь-в-точь, как у незабвенного моего родителя. Стало мне интересно, кто таков. Оказалось, отставной генерал от инфантерии Троекуров Кирила Петрович, а кругом него такие чудеса творятся…
И Нащокин поведал Пушкину про неправедно захваченное поместье, про сгоревших приказных и про гвардии поручика, волею судьбы ставшего разбойником, – имени его, впрочем, не называя. Помянул он про то, как офицер этот влюбился в дочь Троекурова и поселился у него в доме, сказавшись французом. Говорил Нащокин про свадьбу, что едва не сорвалась, и про битву с разбойниками, в которой пал прежний жених генеральской дочки…
Пушкин слушал рассеянно, покусывая длинный ноготь, а после молвил:
– Ты, Павел Воинович, видно, книжек много стал читать. Весь твой рассказ – это «Ламмермурская невеста» Вальтера Скотта с вариациями. Несчастная Люси Эштон и обречённый на нищету благородный Аллан Рэвенсвуд, который мстит её отцу за смерть своего отца. Изверившись в помощи закона, желает он свершить правосудие своими руками… Скажу тебе, что прежде писали о том и Руссо в «Новой Элоизе», и Вульпиус в «Ринальдо Ринальдини» – не поверю, что его ты не знаешь. Один сюжет на всех… Прибавь сюда ещё Нодье с романом «Жан Сбогар», прибавь «Красное и чёрное» из недавнего Стендаля – довольно с тебя?
