Читал Пушкин постоянно, всегда держал при себе одну или две книги и в свободное время – затихнет ли разговор, разойдётся ли общество, да и просто после обеда – с охотою принимался за чтение. Зная о том, хитрец Нащокин главную интригу приберёг, а пока притворился обиженным.
– Кто бы мог тягаться и спорить с Пушкиным?! Уж наверное не я, какой из меня читатель… Ежели увидал ты в моём рассказе знакомый сюжет – знать, оно так и есть. Уж прости, но сам премудрый Соломон Екклесиаст говорил, что нет ничего нового под солнцем, и всё было уже в веках, бывших прежде нас… Только зачем бы я стал тебе чужие книжки пересказывать? Хоть Вальтера Скотта, хоть – как ты сказал, Нодье?.. Нет, брат Пушкин! – Нащокин отсалютовал бокалом, сделал добрый глоток вина и торжествующе блеснул глазами. – Всё это произошло на самом деле. Троекурова я видел, как тебя сейчас; а знаешь ли, кто сделался благородным разбойником и мстителем? Вовек не догадаешься, даром что тебе он известен. Ну-ка!.. Нет?.. Владимир Дубровский, коего были мы с Толстым секундантами полгода назад! Сидит он сейчас в раненбургском остроге и ожидает, когда явится туда великий князь Михаил Павлович…
Упоминание Дубровского изумило Пушкина; имя великого князя произвело ещё большее впечатление. Зимою поэта представила Михаилу Павловичу давняя поклонница Елизавета Хитрово – Лиза голенькая. Пушкин был весьма рад знакомству, и не только потому, что теперь порою встречал государева брата на прогулках, делился с ним новыми каламбурами, и рыжий Мишка тут же разносил их по всему Петербургу.
Когда в декабре 1825 года мятежники вышли на Сенатскую площадь, соученик Пушкина по Царскосельскому лицею – несуразный подслеповатый Вильгельм Кюхельбекер – пытался стрелять в Михаила Павловича. После великий князь состоял в Следственной комиссии по делу декабристов; противу ожиданий он не стал мстить Кюхельбекеру, а когда того приговорили к смерти, – добился, чтобы казнь заменили каторгой. Пушкин был сердечно признателен его высочеству за сохранённую жизнь старого друга.
– Дубровский ожидает Михаила Павловича, вот как?! – Цепкие пальцы Пушкина скомкали салфетку; взгляд сосредоточился. – Что же за птица этот поручик, ежели сам великий князь едет разбирать его провинциальные подвиги? По воробьям из пушек не стреляют, брат Нащокин! Видно, ты что-то упустил. Не почти за труд, расскажи снова.
Павла Воиновича уговаривать не пришлось; историю свою он сопроводил замечанием о причудливой судьбе крепости, связанной с разбойниками неразрывно. Её выстроили из-за лихих людей, которые ограбили государев обоз. После государи с государынями ссылали в Раненбург самых опасных своих недругов. Время шло, люд мельчал, и в старом укреплении обосновались чиновники – судейские мздоимцы да казнокрады подьячие. Цейхгауз, где прежде хранили снаряжение гарнизона, отвели под острог; в угловом его каземате коротал дни благородный разбойник Дубровский.
Забранное решёткою оконце располагалось под потолком. Сквозь пыльное стекло Владимир мог видеть шпиль Троицкого собора, где много лет назад отпевали его матушку; по соседству с бывшим цейхгаузом в суде весною лишился разума его бедный отец. Лекарь, назначенный арестанту, был тот самый, который пускал кровь и приставлял пиявок Андрею Гавриловичу. Стараниями сего уездного Гиппократа молодой Дубровский постепенно выздоравливал; раненая рука и разбитая голова беспокоили всё меньше…
…но время в заточении провождал он, почти не вставая с низкого топчана, устеленного охапками пахучего сена, поверх которого брошены были несколько тощих солдатских одеял. Судя по долетавшим до Владимира звукам, жизнь снаружи каменного мешка текла неспешно; внутри время будто бы остановилось. Дубровский не вёл счёта дням, однако же заметил, когда миновало лето, – с приходом осени за окном всё чаще шелестел нудный дождь, а от серых стен тянуло могильным сырым холодом.
Завернувшись в одеяла, Владимир с лежанки часами глядел в низкий потолок своего склепа и обдумывал печальное своё положение. Прежде доводилось ему бывать под арестом на гауптвахте, только причиною служили мелкие прегрешения по службе или беззаботные шалости; поручик всегда знал, когда его освободят, и за порогом ждали добрые полковые друзья. Теперь же Дубровский ославлен был вором и разбойником, друзей у него не осталось, и дальнейшей судьбы своей он знать не мог, но добра от неё не ждал.
«Золото огнём искушается, а человек напастями», – вспоминал Владимир присказку рассудительной Егоровны. Уж напастей-то за минувшие полгода обрушилось на него предостаточно: смерть отца, потеря имения, предательство любовницы и обвинение в краже, губительная любовь и предательство наречённой невесты, гибель старшего товарища…
День за днём лежал Дубровский почти без движения, но чувства его притом обострены были до крайности, а разум вёл за собой подобно Вергилию, который круг за кругом знакомил Данте с преисподней. И никто не нарушал одиночества бедного арестанта, никто не препятствовал ему сутки напролёт терзаться мыслями; даже тюремщикам настрого запрещено было с ним говорить.
Поначалу – в первом круге, когда голову ещё раскалывала боль и перед глазами плыло, – Дубровский не принимал случившегося. «Это бред воспалённого рассудка, – убеждал он себя, скорчившись на топчане. – Это всё пустое, это пройдёт».
Несколько времени спустя отрицание сменилось яростью: «Этого не должно было произойти! Это не могло произойти со мной!» Владимир отказывался от тюремной еды, бросал в служителей оловянной посудою и даже пролежал связанным целые сутки по настоянию перепуганного лекаря, коего порывался тузить, невзирая на раненое плечо.
Отчасти успокоившись, в третьем круге собственного ада Дубровский пустился в лихорадочный торг с судьбой за лучшую долю. Он перебирал в памяти мельчайшие события последних месяцев; с азартной дрожью мысленно вновь и вновь доказывал следователям свою невиновность, искал кругом тайные знаки и предсказывал, например: «Ежели нынче в обед принесут не щи, а гороховый суп, то…»
Вослед гороховому супу пред арестантом и вправду нежданно явился князь Верейский. Владимир отвык от собеседников; посещение несколько развлекло его, но беседа не задалась.
О поимке Дубровского князь известил великого князя Михаила Павловича, но продолжал теряться в догадках: в чём причина столь необычайного интереса его высочества к уездному разбойнику? Пищи для размышлений Верейскому хватало; опыта и проницательности было ему не занимать…
– Вы завладели тем, что вам не принадлежит, – говорил он Дубровскому в утвердительном тоне, желая проверить одну из наиболее удачных догадок. – Благоволите выдать это мне, и я обещаю ходатайствовать перед его императорским высочеством о смягчении вашей участи.
Хитрость Верейского с попыткою показать себя осведомлённым успеха не имела: он даже намёком не упомянул ни меморий графини де Гаше, ни королевского ожерелья, и потому Владимир отвечал:
– Если вы знаете, чего угодно от меня Михаилу Павловичу, вы должны знать и то, что ни с кем, кроме него, не могу я этого обсуждать. Прикажите отвезти меня в Петербург!
За многолетнею игрой в карты научился он даже при скверном раскладе держать себя так, словно близится к выигрышу и победа решена. Князь тоже знал толк в блефе; тон беседы вызывал досаду, глупое упрямство поручика его раздражало, увещевания оказались без толку.
