Черты Марии Кириловны исказил ужас.
– Как?! – слабо вскрикнула она. – Как – в вашей спальне?
– Согласитесь, – невозмутимо продолжал князь, – имея полное право наслаждаться вами как своею женой безо всяких условий, я тем не менее весьма щедро приобретаю у вас это право ценой жизни дорогого вам человека. Ночью вы вернёте мне долг супружества, а утром исполните христианский долг и спасёте Дубровского от гибели.
Одним выстрелом убить сразу двух зайцев – охотничья удача, недосягаемая даже для первейшего в округе зайчатника Кирилы Петровича! Верейский был в восторге от своей ловкости, а Маше оставалось лишь бессильно ломать руки.
– Какой же вы подлец… как же я вас ненавижу, – дрожащим голосом говорила она, и князь отвечал:
– Верю с охотою. Но, как вы справедливо заметили, ваши чувства мало меня трогают. Я указал вам путь к спасению Дубровского, и вы вольны отказаться от моего предложения. Выберите, друг мой, что вам неугодно больше, – лечь со мною в постель или увидеть своего любовника на виселице. Только помните: я сделал для его спасения всё возможное, и ежели Дубровского казнят, в этой смерти будете виноваты вы, а не я. Вы одна!
Далее наслаждаться унижением супруги Верейскому помешал слуга, доложивший о приезде Спицына; помещик заполнил своею тушей диван в гостиной и прижимал к животу бутылку вина.
– Проводите Антона Пафнутьевича в кабинет, – небрежно махнул рукою князь; поднявшись, он отвесил Марии Кириловне насмешливый поклон: – За сим позвольте вас оставить. Такой гость ожидает – право, неловко… До скорой встречи в спальне, дорогая! Это будет восхитительная ночь, а утром примемся за письмо.
С этими словами Верейский вышел из столовой, оставя княгиню распростёртой на полу.
Глава III
Много лет назад в Париже девица Ленорман предсказала судьбу князю Верейскому и не упомянула помещика Спицына…
…который умер не сразу – он мучился в страшных корчах и выл, пока слуги в попытке спасти его рвали застёжки кафтана, стеснявшего дыхание; утирали пену, что пузырилась на губах, и ножом разжимали стиснутые зубы. Причиною затянувшихся мучений Антона Пафнутьевича послужила тучность: Верейский был сухощав и скончался почти мгновенно.
Всё произошло в кабинете. За бокалом дивного вина, привезённого Спицыным, князь было завёл с гостем разговор об урожае, когда вдруг в глазах у него потемнело и в желудке сделалась нестерпимая резь. Антон Пафнутьевич тоже почувствовал дурноту; обильный пот прошиб обоих. Верейский в панике потряс колокольцем, вызывая слуг. Он привстал из кресел, но тут же повалился на ковёр и вздрогнул в последней судороге – всё было кончено.
Когда парижская гадалка пророчила виселицу героическим офицерам Пестелю и Муравьёву-Апостолу, они на её вздор ответили смехом. Ленорман оставалась невозмутимой и, снова разложив большую колоду карт особого вида, заговорила о судьбе князя Верейского.
– Я вижу, что вы переживёте своих весёлых друзей. Пожалуй, лет на пять или шесть. Жизнь убелит ваши волосы сединой; вы станете хворать, но смерть примете не от болезней.
– От чего же? – спросил Верейский, который был много старше приятелей и настроен куда серьёзнее. Кроме того, он знал, что днями у гадалки побывал российский государь. Выслушав предсказание долгой жизни после отречения от престола, Александр Павлович пожаловал девице перстень с бриллиантом…
…который посверкивал теперь у неё на пальце. Ленорман заново стасовала карты, опять разложила их по кровавому бархату скатерти, а после подняла на князя гипнотический взгляд.
– Вам суждено провести годы и годы вдали от России, – молвила она. – Вы вернётесь не своею волей, а по возвращении вас ожидает печальная участь многих аристократов Древнего Рима.
– Как это понимать? – настороженно спросил Верейский, и гадалка отвечала:
– Я передаю лишь то, что говорят мне карты, – не ждите от меня большего.
Князь взялся тогда за «Жизнь двенадцати цезарей». Бездны языческой мерзости открылись ему в книге, а преждевременные кончины именитых римлян были разнообразны и отвратительны. Впрочем, со временем тревога ушла; Верейский забыл о предсказании, хотя в самом деле надолго поселился в Европе. Вспомнить слова девицы Ленорман его заставила страшная казнь Пестеля и Муравьёва летом двадцать шестого года. Невозможное свершилось в отношении офицеров, однако мадемуазель оплошала с государем: Александр Павлович от престола не отрёкся, и век его был недолог. Постепенно на душе у князя полегчало, но сердце сжалось вновь, когда пришло распоряжение возвращаться в Петербург.
Верейский наново проштудировал «Жизнь двенадцати цезарей» – одновременно в подлиннике Светония на латыни и в переводе Ильинского, опасаясь пропустить что-нибудь важное. Он воротился в Россию и с трепетом ожидал наказания; государь же не стал поминать заграничных оплошностей князя, дав ему возможность проявить себя в деле Дубровского и вновь заслужить высочайшее расположение.
Отъезд из Петербурга в провинцию, подальше от столичной аристокрации, Верейский тоже счёл добрым знаком. Настала пора сбыться пророчеству, и князь успокаивал себя: «Как пришло время, так и пройдёт», – надеясь пересидеть опасность в тихом Раненбурге. Когда его новый знакомец Троекуров оказался любителем Древнего Рима, это совпадение Верейский нашёл забавным: Кирила Петрович угрозы представлять не мог…
…а между тем именно его увлечение Светонием стало причиною смерти князя. В тягостном ожидании скорой встречи Дубровского с Михаилом Павловичем генерал предавался античным грехам – и настольная книга подсказала ему, как извести разбойника.
Юлий Цезарь вслед за диктатором Суллой издал закон, велевший сурово карать отравителей. Калигула Цезарь верил в алхимию: с окраин империи в Рим доставляли мышьяк для превращения в золото, но прежде научились приготовлять из него смертоносные зелья. С их помощью Калигула уморил многих римских аристократов, начав со своего предшественника – Тиберия Цезаря. Калигула доводился дядей Нерону Цезарю; племянник не скрывал, что страшится Юлиева закона, однако яд стал для него верным средством истребления неугодных.
Восемнадцатью веками позже в обширном хозяйстве Кирилы Петровича окисью мышьяка травили по амбарам крыс и мышей. Троекуров надумал с угощением подсунуть отраву Дубровскому, который изголодался в остроге. Покуда на кухне любовно собирали корзину отменных яств, Кирила Петрович взял бутылку лучшего вина из своих запасов и собственною рукой всыпал в неё такую порцию яда, что могла бы свалить быка. Ни цвета, ни запаха, ни вкуса хмельного напитка мышьяк не изменил.
С посылкою в Раненбургскую крепость отправился всегда готовый к услугам Спицын. Генерал знал его как обжору и шаромыжника, но подумать не мог, что Антон Пафнутьевич пожелает угостить ядовитым вином князя Верейского. Князь же в другой раз, пожалуй, не принял бы Спицына – больно много чести! – но в эйфорическом настроении после разговора с Марией Кириловной желал себе собеседника, чтобы дождаться вечера. Напевая под нос нечто бравурное, Верейский покинул столовую и направился в кабинет, где ожидал его гость…
