Дубровский жадно вчитывался в письмо, не веря глазам; сердце колотилось всё быстрее. Князь мёртв?! Стало быть, Маша теперь свободна… Только не об этом писала она и не о чувствах своих, прежних или нынешних: на бумаге изложен был обстоятельный план побега, осуществить который надлежало немедля – в опасении скорого появления великого князя и связанной с тем смертельной угрозы для Дубровского.
Винная бутылка оказалась полупуста: её положили для виду, а вес коробке придавала дюжина тонких семивершковых пил, завёрнутых по одной в тонкую папиросную бумагу и спрятанных в двойном дне. Окрылённый Дубровский покрыл поцелуями письмо, тут же передвинул топчан под самое оконце и, вставши на доски с пилою в руках, принялся за дело.
Баронесса фон Крюденер ехала в Раненбург с твёрдым намерением устроить Дубровскому побег. Ещё не имея представления о том, как она это сделает, Жюльетта купила в Литейной части у немцев отменные пилы для металла. Теперь они пригождались: зубастая германская сталь хищно вгрызалась в старые кованые прутья решётки. Затупив одну пилу, Владимир бросал её и сразу брал другую; он трудился неутомимо – рана его уже не беспокоила, а сил придавали проснувшаяся вновь жажда жизни и предвкушение скорой встречи с Машей…
…которая надоумила баронессу положить в коробку пузырёк с маслом, чтобы подмазывать пилы и не делать лишнего шума: эту хитрость вычитала она в своих романах, где герои обыкновенно томятся в темницах и после бегут. Даже самые бестолковые книги на что-нибудь полезны!
Единственный раз остановился Дубровский, когда принесли ему ужин. Стёртыми деревенеющими руками он едва успел передвинуть топчан на прежнее место у стены, накрыться одеялом и сделать вид, что спит по обыкновению. Безмолвный солдат ушёл; Владимир наскоро подкрепился кашею, закусил пирожным – и, воротясь к работе, окончил её незадолго до времени, обозначенного в письме. С трепетом ждал он, когда на колокольне Троицкого собора ударят к вечерней службе; после подождал ещё, как было велено. За окном сгустилась темень, сердце тяжко ворочалось в груди…
– Пора! – сказал себе Дубровский. Перепилив тончайшие перемычки, нарочно оставленные, чтобы держать решётку до последней минуты, он с осторожностью вынул её из окна и беззвучно уложил в сено. Путь был открыт.
Дубровский задул свечу и дождался, пока глаза привыкнут к темноте. Снова став на лежанку, он упёрся ладонями в оконную раму и сильно толкнул её – раз, другой… Защёлка с наружной стороны не выдержала; окно растворилось. Брошенной на подоконник шинелью Дубровский прикрыл острые пеньки, оставшиеся от прутьев решётки, подтянулся, лёг на шинель грудью и выглянул в ночь. Миновали прежние времена, когда в Раненбургской крепости содержали важных государственных преступников, без устали доглядывая за ними круглые сутки. Нынешние стражи из инвалидной команды не давали себе труда делать обход, надеясь на всеобщее спокойствие и крепкие решётки бывшего цейхгауза. За окном каземата стояла никем не потревоженная тишина.
Дубровского содержали в одноэтажном корпусе. Он выбрался через окно, стараясь всё же не шуметь; спрыгнул на сырую землю и поспешил накинуть шинель – не от холода, которого взволнованный Владимир не замечал, но для того, чтобы рубашка не белела в темноте.
От города его отделял теперь только крепостной ров. Местные жители давно уже растащили запруду, что прежде наполняла его водою, но затяжные осенние дожди сделали своё дело: съехав по осклизлой стенке рва, Дубровский оказался по пояс в чёрной ледяной воде, а сапоги увязли в придонной жиже. Каждый шаг давался с изрядным трудом, однако же надобно было поторапливаться. Рывок за рывком приближался Владимир к свободе. Сложнее всего оказалось взобраться на противоположный берег рва: Дубровский несколько раз соскальзывал обратно в воду, цедя страшные проклятия сквозь зубы.
Одолев и эту преграду, он почувствовал вдруг неимоверную усталость – сказывалось напряжение нервов, давала знать о себе долгая борьба с решёткою, и холод пробирал вымокшего Дубровского до костей. Пар вырывался изо рта его вместе с тяжким дыханием, хлюпала вода в сапогах; Владимира сотрясала дрожь, и ноги ослабли…
…однако Дубровский, сделавши над собою усилие, не взял и минуты роздыху: пригнувшись к земле, он заставил себя бежать в недальний проулок, где по Машиному плану должна была ждать карета. В самом деле, экипаж оказался на месте, но Владимир остолбенел, увидав на дверце знакомый баронский герб. Впрочем, времени на раздумья у него не оставалось, а кучер, заметив Дубровского, спрыгнул с ко́зел, призывно распахнул дверцу и разложил ступеньки. Стоило Владимиру взойти в карету, как ступеньки были убраны, дверца закрыта, и возница немедля тронул лошадей; покачиваясь на высоких рессорах, карета покатилась прочь от крепости.
Внутри экипажа горою лежали шубы и прочая рухлядь. «Бог мой, какая предусмотрительность!» – с благодарностью подумал продрогший Дубровский; он скинул мокрую насквозь шинель, вытряхнул воду из сапог и зарылся в меха по самые уши, а чуть позже пришлось ему и вовсе спрятаться с головою: будочники остановили карету перед рогаткой на выезде из города.
– Карета баронессы фон Крюденер! – с важным спокойствием отвечал кучер на их вопросы. Надобно думать, слова свои он подкрепил несколькими монетами; приоткрывшаяся было дверь кареты сразу же захлопнулась вновь, в нутро её с притаившимся под шубами Дубровским никто заглядывать не стал. Стоянка оказалась совсем недолгою – будочники отодвинули рогатку, и экипаж продолжил свой путь.
В дороге Владимир успел согреться и немного обсохнуть. Покоясь на меховом ложе, он силился постичь связь между письмом от Марии Кириловны и каретою, в которой не раз доводилось ему езжать по Петербургу. Без сомнения, думал он, молодая вдова не могла отправить беглецу княжеский экипаж, – и Дубровский совершенно не представлял себе, каково ей сейчас приходится, – но откуда здесь, в тысяче вёрст от столицы, могла появиться карета баронессы?!
Не утерпев, он поднялся; открыл окошко, бывшее за спиною кучера, и окликнул его:
– Эй, любезный! Каким ветром тебя занесло сюда? И где твоя хозяйка?
Кучер не отвечал, изредка взмахивая кнутом; рысаки резво несли экипаж сквозь ночную мглу. Дубровский сердито прикрыл окошко и снова зарылся в шубы.
Спустя несколько времени карета встала. Кучер, по-прежнему не говоря ни слова, распахнул дверцу. Дубровский с отвращением обулся в сырые сапоги, укрыл плечи первой попавшейся шубою и спрыгнул наземь. В призрачном свете луны перед ним чернела хибара водяной мельницы. От мёртвого зеркала реки поднимался густой туман и заволакивал округу: не было видно ничего, кроме обитых досками стен под кровлею из дранки да замерших лопастей мельничного колеса. Кучер молча снял с кареты один из фонарей, подал Дубровскому, тут же вскарабкался на козлы, хлестнул коней и вместе с каретою тоже растял в тумане, а Владимир вошёл в дом.
Дверь простонала и смолкла, звуки шагов растворялись в холодной тишине. Тусклый свет фонаря окрасил углы пустого мукомольного зала; никто не встречал Дубровского. В одиночестве уселся он к небольшому дощатому столу, поставив на него фонарь, укутался в шубу и стал ждать – сам не зная чего…
