Потрясённый Владимир молчал; Жюльетта всё крепче сжимала его пальцы.
– Ну скажи, скажи: чем ещё я могу искупить свою вину и доказать свою любовь? Я изошла слезами, узнав о своей ошибке. Я спешила сюда из Петербурга, чтобы упредить великого князя. Я помогла тебе бежать из тюрьмы и помогу скрыться за границей… Уедем! Заберём ларец и уедем в Европу. Ожерелье продадим графу Валицкому – ты же помнишь его в Петербурге? – он совершенно несносный старик, но заплатит любые деньги. Покуда записки графини у нас – мы в безопасности… Уедем, прошу тебя! Ведь мы ещё можем быть счастливы; мы должны быть счастливы!
Баронесса умоляюще заглядывала в глаза Дубровскому – и дождалась, пока он ответит на её пожатие. Поднеся руки Жюльетты к губам, Владимир прошептал чуть слышно:
– Лили… бог мой… Лили…
Глава V
Зимою Нащокин, прикатив из Москвы в Петербург, застал Пушкина всё в том же пасмурном настроении: за несколько месяцев, пролетевших с их осенней встречи, в денежных его делах мало что изменилось. Когда Павел Воинович, румяный от февральского мороза, явился на пороге квартиры своего друга, – тот лежал в кабинете на диване и просматривал копию отцовской доверенности, составленную полуграмотным управляющим. В руке далеко от глаз держал Александр Сергеевич круглые очки, которыми, словно лупою, водил по строкам.
Из имения доставшегося мне по наследству после покойного брата моего родного артиллерии подполковника Петра Львовича Пушкина из состоящего в Нижегородской губернии в Сергачьском уезде сельце Кистенёве тож заложено мною из числа четырёх сот семидесяти душ в С. Петербургский опекунский совет по двум займам 200 душ на которых прибавочных по 50 руб. на душу денег я не получал. Теперь по настоящей в оных мне надобности предписываю тебе в силу сего моего верющего писма подать для получения надлежащего свидетельства из Нижегородской Гражданской Палаты, куда следует прошение и по получении свидетельства ко мне доставить, а что по сему учинишь или кому от тебя поручено будит в том спорить и прекословить не буду.
Пушкин со вздохом отпустил желтоватый лист, который спланировал и лёг на пол, а сам взялся за следующий.
Описание имению чиновника 5-го класса и кавалера Сергея Львовича Пушкина просящего надбавочной ссуды на заложенные императорского воспитательного Дома в С. Петербургском опекунском Совете по двум заимам в прошлых 1827 и 1828 годах двести душ по 50 руб. на душу.
Нижегородской губернии Сергачского уезда в сельце Кистенёве тож мужеска пола четыреста семьдесят шесть душ; земли в единственном владении по плану выданному в 1805 году значится при сельце Кистенёве пахатной 978 десятин…
Описание продолжал перечень сенных покосов, кустарников, строевого леса, прочего имения и оброчников, кои платили в год десять тысяч рублей. Пушкин снова вздохнул: у отца снова случилась нужда в деньгах, а самому ему предстояло в который раз перезаложить свою часть кистенёвских крестьян…
…и тут вошёл к нему Нащокин, раскрыв объятия, со словами:
– Ну, здравствуй, Александр Сергеевич! Рад поздравить тебя академиком!
Пушкину приятно было слышать напоминание о том, что в январе его избрали, наконец, в Российскую академию заодно с несколькими знаменитыми литераторами, и всё же он спешил заговорить с гостем о делах.
– Что, любезный Павел Воинович? Получил ли ты нужные бумаги для залога Кистенёвки? Тысячу с ломбарда тебе отдали? И взял ли ты у сенатора Салтыкова расписку на две тысячи?
Покуда слуги накрывали в столовой, пришлось Нащокину давать полный отчёт обо всём, что так заботило Пушкина, который сетовал:
– Жизнь моя в Петербурге ни то ни сё. Заботы о жизни мешают мне скучать. Но нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде – всё это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения. Надеюсь летом, после родов жены, отправить её в калужскую деревню к сёстрам, а сам съезжу в Нижний да, может быть, в Астрахань. Путешествие нужно мне нравственно и физически…
Слушая друга, Нащокин озирал кабинет. Порядка в нём не было, но по разложенным тут и там бумагам вполне можно было судить, чем занят Александр Сергеевич. Пухлые папки «Следственного дела о Пугачёве» соседствовали с «Донесениями графа Суворова во время кампании 1794 года», его же «Донесения» 1799 года лежали рядом с подшивкой приказов по войскам…
– Это граф Чернышев мне удружил, – заметив интерес Павла Воиновича, сказал Пушкин. – Днями доставили сии драгоценные материалы с фельдъегерем из архивов Главного штаба и Военного министерства. Уж и не знаю теперь, как благодарить его сиятельство. «История Пугачёва» наконец двинулась, государь дозволил мне на четыре месяца съездить в Оренбург и Казань, пугачёвские места посмотреть. И ещё задумал я роман из тогдашней жизни…
– Погоди, – удивился Нащокин, – только в декабре ты хвалился, что пишешь роман про Дубровского и в две недели окончил первый том. Я уже хотел для тебя разузнать в Раненбурге, что там приключилось после того, как шайку разогнали, а его взяли в острог… Ах, Пушкин, Пушкин! Да ты, никак, уже сам всё додумал и успел закончить?!
Пушкин развёл руками, честно признавшись:
– Бросил я тот роман. Начал хорошо, да и бросил. Днями в папку черновики сложил – и в стол. Теперь уж вряд ли стану к ним возвращаться.
– Но почему?! Ты же говорил, что история выходит под стать Вальтеру Скотту. Что может быть лучше доброго бульварного романа? Верный способ деньгу зашибить!
– Как не так. – Пушкин помрачнел. – Сам суди. Вальтер Скотт, земля ему пухом – он умер недавно, ты знаешь?.. Скотт об англичанах писал, не о русских. Об англичанах и у нас можно сочинить что угодно, ни от кого слова поперёк не услышишь. Но Дубровский-то не англичанин… И где ж это видано, чтобы в России у законного хозяина по суду в пользу сильного имение отняли?! – Он криво усмехнулся. – Никогда здесь такого не бывало, это тебе любой цензор скажет и печатать не разрешит… Переименуй героя в Островского – станут говорить, что речь о Польше, а там недавно только всё успокоилось, и лишний раз напоминать об этом не надобно. Троекурова как ни назови, мигом дюжина генералов себя в нём призна́ют и нажалуются государю – мол, Пушкин, сукин сын, сатиру на них пишет и напраслину возводит… Да и скушно мне стало, если правду сказать. Для двух томов интриги хватает, но третий… Жестокий романтизм и ничего более. Вот, изволь!
Пушкин легко поднялся с дивана и вытащил из ящика стола картонную папку, полную исписанных листов. Наскоро пересказав другу, чем литературный Дубровский рознился с настоящим, он продолжал, мельком заглядывая в последние страницы записей:
– Что может статься после того, как Дубровский лишился разбойников? Надобно ему бежать из острога и скрываться в Европе. Мария Кириловна тем временем грустит и тоскует в замужестве с постылым князем. Дубровский томится там, она здесь. Пытаются забыть друг друга – тщетно. Проходит несколько лет; князь умирает, молодая богатая вдова едет в Петербург. Дубровский тоже является сюда под видом англичанина. Он теперь игрок, играет по-крупному, бывает в клубах, в одном из них встречает Марию Кириловну, и чувства их вспыхивают с новою силой…
